Необычные воспитанники - [42]

Учеба моя у Адамова шла бы весьма успешно, не случайся осечек. Дело в том, что, позанимавшись два-три месяца, я вдруг исчезал на целых полгода и не казал носа на Кабанихин переулок: это означало, что меня все-таки хватали и сажали за решетку. После таких отлучек Михаил Прокофьевич сердился:

— Опять, Илья! — встречал он. — Так невозможно заниматься. Только наладимся, войдем в ритм — исчезаешь. У тебя же амбушюр пропадет. А он должен развиваться.

Амбушюр — это такой «мозоль» на верхней губе от трубы. Нет амбушюра нет легкости в игре, да без упражнения и пальцы теряют гибкость, быстроту движений.

— Работа, Михаил Прокофьевич, — выворачивался я. — Восстановительный период в республике, иль же не знаете? Срочное задание, чуть не сутками у верстака за тисками.

Наконец он как-то сказал мне:

— Хочешь, я позвоню на завод, объясню этим… как они теперь называются: завкомы? У тебя ж способности, рабочим сейчас везде дорога. А то хочешь, съезжу? На какой улице твое предприятие?

Еле я отговорил профессора, обещав, что буду посещать теперь аккуратнее. «На чем мы там остановились. — сдаваясь, но по-прежнему сердито спрашивал Адамов. — Я уже забыл. Не мудрено: пять месяцев не показывался. Ты у меня единственный такой ученик». Я и сам еле помнил: «Эти… диезы вы объясняли». Профессор вспомнил: «Гм. Мажорную гамму уже сдавал мне? Примемся за минорную… до трех знаков».

Занятия продолжались до следующего моего отдыха где-нибудь в Бутырках или в Таганке. Дело в том, что мой «медовый месяц» на воле кончился. Какой он бывает у воров? Когда? Всегда в начале «деятельности». Мальчишкой, когда меня хватали и не удавалось вырваться, я начинал хныкать, с перепугу пускал самую настоящую слезу: «Дя-а-денька, я больше не буду. Е-есть хотел. Сестренка дома голодная». Мне соболезновали в толпе, которая собирается на рынках, толкучках по поводу всяческого происшествия, заступались: «До чего жизнь дошла! Хорошие дети и те с путя сбиваются. Отпусти уж его!»

Взрослых так не жалеют. Я хоть и не был высок, а и в плечах раздался и взгляд стал острый, да и примелькался на Смоленском, на пустыре, в ресторане Крынкина. Главное ж, меня уже взяли на учет и в местном отделении милиции, и в «уголке» на Малом Гнездниковском. Когда же сводили в дактилоскопию и взяли отпечатки пальцев, сфотографировали и разослали мою «вывеску», ознакомились со мной в тюрьмах, — тут наступил крах, который бывает у всех воров: теперь я уже больше сидел в тюрьме, чем гулял на свободе. За мной тянулись «задки», «грязные следы», я не мог спрятаться за вымышленной фамилией, меня тут же опознавали и выводили на чистую воду.

Всякий раз, попадая за решетку, я определялся в сапожную мастерскую. Почему в сапожную? Да ведь еще в отрочестве я помогал матери в Работном доме шить «бахилы», тапочки, чувяки. Пальцы у меня ловкие, быстрые, к тому же развитые на корнет-а-пистоне, и скоро я научился отлично сучить дратву, тачать, вырезать заготовки. Главное ж, что я мог делать — перетягивать бурки, — работа «хитрая», которую далеко не всякий мог освоить. Сапожной мастерской в Бутырках заведовал вольнонаемный армянин Абаянц. Увидя, как я орудую сапожным ножом, шилом, рашпилем, он воскликнул: «Вот такого мне и надо!», и поставил на затяжку бурок.

Прошел месяц, полгода, за ним и вторые, а я все сидел в Бутырках. Партию за партией отправляли в Соловки, меня не трогали; всякий раз Абаянц бегал к начальнику тюрьмы, упрашивал: «Сапожная оголится», и меня оставляли.

И вот однажды открылась дверь камеры и я обомлел: вошли мои старые дружки — Коля Чинарик, Алеха Чуваев, Коля Воробьев по кличке «Гага» — он сильно заикался, — еще двое каких-то незнакомых парней, все хорошо одетые, подстриженные, загорелые. Мы поздоровались, и они стали уговаривать меня идти в Болшево. «Заживешь, Илюха, на большой. Чего тебе тюремных клопов кормить?»

О трудкоммуне под Москвой мы уже в Бутырках слышали и считали, что там живут «легавые». Да и как наш брат арестант мог думать иначе? Все детдома, колонии находились в системе Наркомпроса, Болшевскую же коммуну организовало ОГПУ. Чего еще! Немного смутило меня то, что среди этих «легавых» оказались мои близкие кореши — хорошие воры, отчаянные ребята. Однако меня это не подкупило.

— Мне и в тюрьме неплохо, — сказал я.

— Гулять водят? — ехидно спросил Чинарик. — Целый час по двору?

Мы засмеялись.

«Что их заставило продаться? — недоумевал я. — Чем купили?»

— Понятно, Илюха, ты считаешь, что мы продались легавым, — сказал Алеха Чуваев: он всегда отличался среди молодых блатачей умом, смелостью, недаром впоследствии в Болшево стал директором обувной фабрики. — Не ломай зря мозги, сейчас это не по твоему уму. Пожить надо в коммуне, тогда поймешь. Зато уж «Интернационал» будешь играть не для того, чтобы мы разбегались… помнишь пустырь на Проточном? А наоборот, чтобы сбегались, подтягивали тебе хором.

— Подумаю, — сказал я, чтобы не огорчать отказом бывших товарищей.

— Думай, думай, — сказал Коля Гага, заикаясь. — Может, голова, как у верблюда, вырастет.

На смешке мы и расстались.

Вернувшись в общую камеру, я вновь подсел на верхние нары, где перед этим играл в преферанс. «Продолжим?» — весело сказал я. Самодельные карты были уже спрятаны: заключенные не знали, зачем меня вызывали. Один из партнеров, известнейший в блатном мире авантюрист, «медвежатник» Алексей Погодин, по которому, как говорил он сам, давно плакала казенная пуля, спросил: «Чего тебя таскали?» Ответил я молодцевато: «Уговаривали в Болшево. Чтобы ссучился». Погодин ничего не сказал, только зорко глянул своими карими пронзительными глазами. Преферанс продолжался. Я стал рассказывать, как на воле познакомился с известным биллиардным виртуозом Березиным, учеником знаменитого Левушки, который попадал в шар через стакан с горящей свечой, и как перенял у него многие приемы игры: в пирамидку, в карамболь.