Необычные воспитанники - [41]

Ходили мы и «по-тихой», непременно в четыре-пять утра, не позже. Все спят, форточки в домах открыты. Залезешь, обойдешь на цыпочках, возьмешь часы, брошку. А то заходишь днем в квартиру, — тоже «по-тихой» называлось. Снимешь с вешалки пальтишко, перетыришь товарищу, тот сразу драпать, а если хозяйка выйдет, попросишь водички. Напьешься, поблагодаришь вежливо. Заметит пропажу, делаешь удивленное лицо. «Украли? Я-то при чем? Обыщите».

Случались у нас и крупные кражи. Годы-то шли, я рос, обогащался опытом, меня хорошо узнали известные воры, брали в «дело». Особенно мне заполнился комиссионный магазин на Арбате, который мы обработали втроем. Чего тут только не было! Картины, бронзовые канделябры, меховые ротонды, каракулевые манто, отрезы драпа, шелка, костюмы разных фасонов, ковры! Подельщики мои вязали узлы, а я даже и не прикоснулся ни к чему: в глаза мне бросился изящный посеребренный корнет-а-пистон французской фирмы «Кортуа» и две трубы Циммермана. «Илюха, — окликнул меня один из корешей. — Чего в муру уткнулся? Хапай цимес». Я только отмахнулся. Воры уже привыкли к моим «чудачествам». Я совершенно не пил, отказывался нюхать кокаин, курить анашу, лишь папиросками баловался: «Ира», «Дюшес», «Д. Е.» — «Даешь Европу». Что у меня всегда было за пазухой — шоколад. Все время грыз, в любое время мог угостить плиткой, — тогда шоколад продавали на вес, — и что удивительно: не испортил зубы. Ночевал я сперва по асфальтовым котлам, подъездам, а когда деньжонки завелись, в «углах», притончиках.

Так с комиссионного магазина на Арбате я только и унес музыкальные инструменты. Трубы Циммермана куда-то сбыл, — сейчас уж не помню, куда, а корнет-а-пистон оставил себе. Был он первого сорта, на посеребренной глади — золотые листики и птички. Ночью в шалмане играл на нем ворам, подбирал мелодии на слух. Ворам понравилось, они подпевали мне, плясали. А я вспомнил профессора Адамова, как свистел ему в Рукавишниковском, как он заверил, что из меня вырастет музыкант. «А что, если снова начать учиться? Инструмент собственный». На решения я был скор, как и вся наша «бражка». Наутро я уже был на Садово-Кудринской. Здесь, на садах у нового зоопарка, в Кабанихином переулке в деревянном доме жил Адамов. Я еще из приюта ходил к нему не раз, подружился с его младшим сыном Леонидом, учившимся при консерватории по классу виолончели: мы с ним голубей гоняли, держали охоту белых николаевских, плеких, монахов. Тайком я заглядывался на дочку профессора Таню, будущую балерину Большого театра.

Поднялся на второй этаж, позвонил. Вспомнили меня сразу, приняли радушно.

— А, свистун, — сказал Михаил Прокофьевич, — ты где ж пропадал? Чем занимаешься?

— На заводе, — соврал я. — Учеником слесаря.

Это уже был 1920-й, мне шел пятнадцатый год. Михаил Прокофьевич мало изменился: так же остался сухощав, прям, ничуть не согнулся, тот же орлиный нос, острый взгляд черных глаз, даже тот же сюртук с фалдами.

— Музыку, Илюша, небось забросил?

Я достал корнет-а-пистон, припрятанный в передней, показал профессору. Он был приятно удивлен.

— О, да какой великолепный инструмент: «Кортуа» первый сорт. Это редкость. Где достал?

В те годы меньше произносили «купил», а чаще «достал». Я почувствовал, что покраснел до ушей: вдруг профессор где-нибудь видел мой корнет-а-пистон? Сейчас я бы уже не осмелился так поступить. Я пробормотал: «С рук у одного гаврика», и чтобы скорее изменить тему, достал большую плитку развесного шоколада, положил на стол.

Думаю, что это мое приношение поразило хозяев больше, чем музыкальный инструмент. Опять начались расспросы, откуда у меня такая роскошь, «деликатес»? Снова пришлось врать: мол, подрабатываю на стороне починкой, делаю зажигалки, продаю на Смоленском рынке.

По-прежнему мы с Леонидом погоняли голубей: у него осталась всего одна пара мраморных. Меня сажали обедать, я отказался, а собираясь уходить, сказал профессору:

— Я чего хочу спросить, Михаил Прокофьевич. Не примете ль меня опять в ученики? Я платить буду.

Так я вновь стал брать уроки музыки у профессора Адамова. Приходил я к нему на дом аккуратно три раза в неделю, занимался упорно. Корнет-а-пистон стал моим любимым другом, ложась спать, я клал его рядом. На слух я подбирал мелодии модных песенок, играл «Интернационал», «Гоп-со-смыком», что очень любили воры, но уже очень скоро освоил и гаммы, и скрипичный ключ, легко разбирал ноты.

На пустыре у рынка обычно собиралось множество подозрительного люда, всегда шла карточная резня; обмывали фарт в ресторане Крынкина, и, конечно, сюда нередко заглядывали «легавые» с Малого Гнездниковского, где в те годы помещался Московский уголовный розыск. И вот как только они показывались, я начинал во всю силу легких резать «Интернационал». Это служило условным сигналом: опасность! Воры, спекулянты, барыги — вся «черная аристократия» немедленно бросались врассыпную, и агенты розыска недоумевали, почему исчезали копошившиеся вокруг людишки.

Все-таки они догадались, что дело не обходится без меня. Я прикинулся простачком: «Чего вы? Я у профессора Адамова учусь. Урок готовлю». Возможно, с Малого Гнездниковского и наводили справки, и Михаил Прокофьевич подтвердил: да, к нему ходит способный паренек-слесарь. А я менял пароль, и при очередной облаве играл то «Яблочко», то «Барыню», и снова агентов встречал голый пустырь.