Необычные воспитанники - [10]

Иду в комендатуру, приготовился ринуться в бой с комендантом, если попытается не отпустить Боба с работы, скажет, что сторожей нет. Устрою его на другое место: Сергей Петрович Богословский дал согласие.

В комендатуре меня поразили неожиданным известием:

— Данков-то? Спохватились. Шестой день не работает, снят за прогулы.

Будто колом по голове. Обозлился даже, два года с ним бьюсь, и все впустую. Хватит безобразий, гнать надо из коммуны, так и поставлю вопрос.

Совсем решил, а где-то в уголочке сердца жалость к Бобу: парень-то способный и может быть сердечным. Может, еще раз попробовать? Нет: будем исключать».

12 марта 1932 г.

«Пришел Боб ко мне домой и впервые за все время чистосердечно сознался в своих проступках.

— Я ведь знаю, меня нужно гнать из коммуны, я паразит. Я тебя прошу, дай мне возможность еще раз стать человеком, не передавай меня на конфликтную комиссию.

У Боба губы и щеки нервно вздрагивали, нижняя губа отвисла, рот был полузакрыт, лицо красное. Я ему предложил сесть на диван. Он не послушался, не сел, переминался, в руках держал газету, скрученную в веревку.

— Понимаю я, хочешь жить в коммуне, будь порядочным. Понимаю. Если нарушаешь — катись колбаской по Малой Спасской. Сам не знаю, почему распускаюсь. Я твердо выбрал первое: жить порядочным коммунаром. Можешь еще поверить?

Скрученную газету порвал. Отошел в угол комнаты и не сказал, а прокричал из угла:

— Не везет мне. Свет белый колом встал. Я у тебя как чирей. — На глазах у Боба я увидел слезы. И этого никогда с ним не было. — Я не прошу от тебя, Андреич, сейчас решения. Ты можешь подумать и решить, а мне потом скажешь.

Ну что мне оставалось делать? Я обещал подумать».

15 марта 1932 г.

«Попробую еще раз. Перевел Боба в плановый отдел. Он доволен новой работой, несмотря на снижение заработка: на прежней работе на фрезере-уреза он получал 200 рублей, тут на первое время 125. Лицо у него стало розовое, в глазах блеск появился. Мне сказал: «Теперь я не просто винт у фрезера-уреза, механически выполняющий свою работу. Работа теперь у меня умственная, Как же? Я — музыкант и должен в интеллигенцию пробиться». Да: работа теперь у него «умственная»: плановщик третьего машинного цеха.

Что день грядущий нам готовит? Как говорят: будем посмотреть».

29 марта 1932 г.

«Рисковать так рисковать! Отпустил Боба в Москву. Боб сказал, что теперь он совсем другой человек и хорошо бы ему «проветриться». Сперва я отказал, но он все-таки упросил. «Я теперь интеллигенция. Неужто опять подозреваешь?» Что тут поделаешь? Правильно ли я сделал? Надо же проявлять доверие.

Вот уже и опыт есть у меня в работе, а все время надо на ходу принимать решения. Тут нет учебника, в который бы заглянул, справился, как поступать. Сам случай подсказывает. «Человек — это звучит гордо».

1 апреля 1932 г.

«Первый апрель — никому не верь. Так, оказывается, нужно поступать, а не миндальничать. Мало того, что Боб вернулся «под мухой», — правда, не сильно, — он еще опоздал на полтора часа и сделал прогул в оркестре. В оркестре возмущены, особенно кипятились домристы Карелин и Хавкин, которые ходили жаловаться на меня: «Андреич знает слабости Боба и отпускает в Москву. Чего в Москве Бобу делать? По шалманам шатается». Последнее обвинение, я убежден, только выдумка, но все равно Боб, конечно, виновен. Не хватало мне за него объясняться с Богословским.

Я вызвал Боба, грубо сказал ему:

— Ну скажи, ты не сволочь? И ты еще считаешь себя мужчиной? Тряпка ты, слова у тебя нет.

Боб перебил меня:

— Ну что мне, стрихнин принять?

Смотрю — на глазах у него опять слезы. Что с ним в самом деле? Стал успокаивать, он поспешно вышел.

Вечером столкнулись на территории, он отозвал меня, стали ходить, и я услышал вещи удивительные:

— Понимаешь, Андреич, влюбился в одну девчонку тут. А она то лясы со мной тачает, то смотреть не хочет. Из-за нее и с фрезера-уреза ушел, чтобы интеллигентом заделаться. Все равно ноль внимания. Второй месяц сохну, предлагал жениться — один смех от нее. Если узнает, что мне предстоит «выкачка» из коммуны в какую хошь сторону, то еще плюнет в рожу. Она гордая, я знаю. «На, — скажет, — женишок задаток». Она самостоятельная. Тогда я сам ее изобью, не посмотрю на законы коммуны. Один конец — пропадать.

Сам почти дрожит. Так вот что с ним?!

— Кто эта девушка?

— Наташа Ключарева. С трикотажной.

С полчаса мы ходили. Долго я с ним говорил, объяснял. Я говорил, что женщины ищут такого человека, на которого можно опереться, который будет хорошим мужем и отцом. Для этого надо быть самостоятельным, чтобы тебя ценили в коллективе. Надо сразу обрезать с выпивками. «Если не сумеешь заслужить любовь девушки, конечно, она за тобой не пойдет», — так я Бобу объяснял.

Он проводил меня до квартиры, я спросил, не хочет ли выпить стакан чаю? Чайник у жены, наверно, готов. Боб отказался, и мы расстались.

Задал еще он мне задачу!»

5 апреля 1932 г.

«Оказывается, эту Наташу Ключареву я немного знаю. В коммуне две тысячи человек, всех не только по фамилии, в лицо не упомнишь. Конечно, значения это не имеет, знаю или не знаю, а все-таки легче было разговаривать.