Необычные люди и авантюристы разных стран - [74]

Вообще же, господин Кропоткин в своих «Записках» предпочитает более говорить о своих научных работах, нежели о своей роли апостола нигилизма. Обращаясь к английской и американской публике – поскольку впервые «Записки» были опубликованы в «Атлантик мансли» – он не стал излагать подробно свои анархистские взгляды, словно бы боялся испугать этим читателей, но несколько непроизвольных признаний, проскользнувших то здесь то там, вполне убеждают нас в том, что «бунтовщик» и не думал отказываться ни от одной своей, проповедуемой когда-то, идеи. В частности, он продолжал провозглашать законность и необходимость революций, при том, однако, условии, если они не будут стихийны и будут иметь заранее составленную программу. В революционере здесь легко можно разглядеть ученого, привыкшего считать, что все может быть предугадано и управляемо наукой. У князя Кропоткина преобладает научное мировосприятие, и это очень часто мешает его врожденной способности наблюдателя. Он рассуждает, делает индуктивные и дедуктивные выводы вместо того, чтобы просто описывать. Немного найдется воспоминаний, которые были бы так бедны на портретные описания, и даже их автор постоянно прерывает, дабы начать какую-нибудь дискуссию. Как не похож он на своего соотечественника Тургенева, который, по признанию князя Кропоткина, «говорил, как и писал, образами» и который «желая развить мысль, … пояснял ее какой-нибудь сценой, переданной в такой художественной форме, как будто она взята из его повести»!

Князь Кропоткин совершенно точно не обладал искусством «развивать мысль, поясняя ее какой-нибудь сценой», и поэтому «Записки» производят впечатление монотонности. Поначалу он четкими и ясными штрихами набрасывает портреты разных людей, но спустя мгновенье мы замечаем, как автор, стремясь дать им оценку, оставляет свои личные чувства и начинает руководствоваться исключительно своими политическими взглядами, и тогда выходит, что все государи – страшные эгоисты, все чиновники – лицемеры, а все рабочие – добродетельны. Так же банальна и большая часть его размышлений о разных вещах, поскольку господин Кропоткин не доверяет своему собственному впечатлению и переносит в обыденную жизнь свои привычки ученого-теоретика. Но вот, однако, несколько строк, свидетельствующих об умении наблюдать, и которые могут заинтересовать французского читателя: «…Во Франции дела развиваются особым путем. Когда реакция берет верх, все видимые следы движения исчезают; лишь немногие энтузиасты пробуют плыть против течения. Но вот каким-то таинственным путем, через посредство невидимого впитывания идей, реакция подточена. Зарождается новое течение, а потом вдруг оказывается, что идея, которую все считали уже мертвой, росла и распространилась. И как только открытая агитация становилась возможной, выдвигаются сразу тысячи помощников, существования которых никто не подозревал. “В Париже, – говорил старик Бланки257, – всегда есть пятьдесят тысяч человек, которые не принимают никакого участия в сходках и демонстрациях, но как только они почувствуют, что народ может выйти на улицу и там заявить свое мнение, они тотчас же являются и, если нужно, идут на штурм.»

В мои намерения не входит делать подробный анализ этих двухтомных «Записок». Я лишь хотел выделить в них наиболее характерные сведения о том, каким образом формировалась – и, вне всякого сомнения, формируется сейчас – революционная элита в России. Я опускаю пространные описания автором своего пребывания в Сибири и в Савойе, в ряду учеников Бакунина, а также главы, где князь Кропоткин рассказывает о своем заключении в пересылочной тюрьме в Клерво и о развлечениях, которые он там нашел: безразличный к своим страданиям и лишениям, он вспоминал о пребывании там, как о жизни на курорте, где он смог полностью отдаться «захватывающей страсти к учению». Я ничего не буду говорить о предисловии господина Георга Брандеса: действительно, странно видеть датского критика, представляющего английской публике воспоминания русского революционера!

Однако же в этом предисловии есть то, что заслуживает внимания. Проводя параллель между князем Кропоткиным и графом Толстым, «единственным русским, думающем в настоящее время о русском народе», господин Брандес констатирует, что князь Кропоткин безусловно выигрывает от такого сравнения, поскольку он не только и впрямь самый миролюбивый человек, но и человек, «в высшей степени уважающей науку и ученых», тогда как Толстой «в своем религиозном исступлении» презирает их. Неужели господин Брандес серьезно полагает, что именно «религиозное исступление» мешает графу Толстому уважать ученых и считать науку единственным средством для достижения счастья всего человечества? Подобное утверждение, на самом деле, слишком мало соответствует взглядам автора «Воскресения»; напротив, два тома воспоминаний князя Кропоткина являются ярким примером «религиозного исступления», какое может вызвать наука, и примером той социальной опасности, которая может из этого воспоследовать.

III. Немецкий чиновник: князь Хлодвиг цу Гогенлоэ

258

Если бы «Мемуары» князя Хлодвига цу Гогенлоэ были опубликованы через сто или пятьдесят лет после смерти автора, никто, безусловно, не удивился бы их публикации. Покойный канцлер не был единственным государственным деятелем, имевшим похвальную привычку ежедневно записывать подробности политических событий, участником которых он являлся; многие до него делали это более откровенно, с бо́льшим критиканским пылом, или с бо́льшим раздражением, или же более тонко и глубоко; но все-таки когда выходили их воспоминания, всем нравилась их посмертная нескромность, которая позволяла узнать новое о людях и делах, принадлежащих отныне только истории. «Мемуарам» же князя Гогенлоэ – вне зависимости от интереса, который они сами по себе представляют, – придает особенность и исключительность то, что в соответствии с волей автора они были опубликованы почти тотчас же после его смерти, когда большинство упоминаемых в них особ еще здравствует, а прямые последствия большинства событий, о тайных причинах и обстоятельствах которых он рассказывает, все еще не прошли. Познакомимся с человеком, бывшим в продолжение более чем полувека для всех хозяев, коим служил, образцовым слугой, слугой настолько верным, покорным и преданным, что они спокойно доверяли ему свои самые сокровенные секреты. В возрасте восьмидесяти двух лет он умирает богатым, окруженным почетом и уважением. А на смертном одре приказывает наследникам немедля опубликовать все эти секреты, которые он узнал от хозяев при исполнении своих служебных обязанностей! Что двигало им, когда он поступал подобным образом? Хотел ли он оправдаться, или прославиться, или отомстить, или же просто удивить и остаться так в нашей памяти? Все это любопытно было бы узнать, но, к сожалению, издатели «Мемуаров» не стали касаться в предисловии этого вопроса. Признаюсь, он мучил меня во время чтения объемных «Мемуаров» бывшего канцлера, но – увы! – я не смог на него ответить. Мне казалось только, что изучение жизни и личности князя Гогенлоэ, какими они предстают перед нами в его посмертной книге, могло бы прояснить некоторые аспекты проблемы и помочь нам тем самым выбрать из двух-трех почти равноправных гипотез наиболее правдоподобную.