Необычные люди и авантюристы разных стран - [73]

Однако не стоит думать, что у этого общества, или же у самого князя Кропоткина единственной программой было разрушение мира, или же они имели целью изготовление бомб! «В Западной Европе, – говорит наш автор, – нигилизм понимается совершенно неверно; в печати, например, постоянно смешивают его с терроризмом и упорно называют нигилизмом то революционное движение, которое вспыхнуло в России к концу царствования Александра II и закончилось трагической его смертью. Все это основано на недоразумении. Смешивать нигилизм с терроризмом все равно что смешать философское движение, как, например, стоицизм или позитивизм 256, с политическим движением, например, республиканским. Терроризм был порожден особыми условиями политической борьбы в данный исторический момент. Он жил и умер. Он может вновь воскреснуть и снова умереть. Нигилизм же наложил у нас свою печать на всю жизнь интеллигентного класса, а эта печать не скоро изгладится.»

На самом же деле, господин Кропоткин и его товарищи хотели привести императора к мысли о введении в России парламентского правления и обязательного образования для народа. Они настолько отвергали всякую идею покушения, что однажды захватили силой некоего молодого фанатика, прибывшего в Петербург с намерением убить Александра II, и заставили того поклясться, что он откажется от своего намерения. В конечном счете, эти революционеры были лишь обыкновенными либералами, и только постепенно они становились настоящими революционерами под воздействием разного рода случайных влияний, но особенно под влиянием преследований, которым подвергались. Тюрьма, ссылка, изгнание – вот три главные школы русского нигилизма! Когда в марте 1874 года князь Кропоткин был арестован и заключен в Петропавловскую крепость, он думал лишь, как получше «расширить знание» народа; когда же спустя два года он бежал и нашел прибежище в Англии, то стал анархистом и остался им с тех пор.

Самыми интересными во всей книге, безусловно, являются главы, в которых он рассказывает о своем заключении и побеге. Хотя и интересность эта зиждется, в основном, на занимательности, остается только пожалеть, что автор не пожелал сообщить нам ничего, к примеру, о том, каким образом его долгое заточение постепенно изменило его революционные взгляды. Но и такие, какие они есть, эти главы изобилуют живописными и трогательными деталями и к тому же еще раз свидетельствуют о таких добродетелях князя Кропоткина, как терпение и смирение, которые он поставил на службу своему идеалу. Нет ни жалоб, ни сожаления, и при виде этой покорности мы иногда почти забываем о суровом режиме крепости. К тому же, в одной из следующих глав господин Кропоткин уверяет нас, что перестал верить в силу прогресса, в том, что касается режима тюрем. «Тогда, – вспоминает он, – двадцатилетнему юноше, мне казалось, что эти учреждения могут быть значительно улучшены, если камеры не будут переполнены, если арестантов разделят на категории и дадут им здоровую работу. Теперь приходилось отказаться от всех этих иллюзий. Я мог убедиться, что самые лучшие, «реформированные» тюрьмы – все равно, будут ли они одиночные или нет, – в отношении к арестантам и относительно пользы для общества так же плохи, как и старые, дореформенные остроги, если не хуже. Они не исправляют заключенных. Напротив, в громадном большинстве случаев они имеют самое пагубное влияние.» Также и Нехлюдов, герой «Воскресения», «читал про усовершенствованные тюрьмы с электрическими звонками, про казни электричеством, рекомендуемые Тардом, и усовершенствованные насилия еще больше возмущали его». Но Нехлюдов не был прогрессивным человеком и не верил в «могучую силу знаний».

Князь Кропоткин остался верен идеалам своей молодости. Ныне, как и тридцать лет назад, единственно науку он считает способной обеспечить счастье человечества. Он оспаривает лишь полезность некоторых ее приложений – из тех, что довелось ему повидать по случаю в образцовых тюрьмах, – или даже скорее, он пытается изменить сообразно свои мечтам выводы, которые делает наука из этих своих законов. К примеру, он говорит, что теория «борьбы за существование» всегда удручала его вплоть до того дня, когда он узнал об одном русском профессоре, придавшем этому учению более человеческую форму. «Взаимная помощь, – утверждал этот ученый, – такой же естественный закон, как и взаимная борьба; но для прогрессивного развития вида первая несравненно важнее второй». Тотчас же господин Кропоткин принялся собирать разнообразные экспериментальные доказательства в подкрепление этой теории, рассчитывая с их помощью без труда опровергнуть все утверждения дарвинистов, и «скоро убедился, что борьба за существование», истолкованная как боевой клич: “Горе слабым!” – и возведенная на ступень непреложного “естественного закона”, освященного наукой, пустила в Англии такие глубокие корни, что превратилась почти в канон». Единственным человеком, который приветствовал намерение начать эту работу, имеющей целью показать борьбу за существование в том виде, в каком ее подразумевал сам автор знаменитого закона, оказался друг и сотрудник Дарвина, господин Бэтс. И господин Кропоткин с грустью добавляет, что к тому времени, когда его работа была, наконец, опубликована в английском журнале, господин Бэтс, единственный, отнесшийся к ней благосклонно, уже умер.