Необычные люди и авантюристы разных стран - [60]

Наконец, если бы он был мошенником, разве его выход на свободу не удивляет еще больше, чем предположение, что он говорит правду, поскольку, конечно, только с согласия Карла II, или даже по его настоятельной просьбе вице-король поспешил освободить настоящего сына английского государя, запретив ему лишь отныне именовать себя таковым; и в то же время очень трудно было бы объяснить подобную снисходительность по отношению к лже-Джеймсу Стюарту.

Так что, по мнению господина Эндрю Лэнга обе взаимоисключающие гипотезы в равной степени правдоподобны. Возможно, неаполитанский узник был не настоящим Джеймсом де ла Клошем, а, к примеру, однокашником юного сына Карла II, послушника на Квиринале и, узнав от него кое-какие факты из его жизни, воспользовался ими, чтобы обмануть любимую девушку, ее родителей и некоторых добрых неаполитанских священников, но тогда как в этом случае объяснить наличие у него денег и драгоценностей, и его письмо к Оливе, и освобождение, последовавшее после полученных из Рима и Лондона разъяснений? Возможно, эта загадочная личность действительно Джеймс де ла Клош: по возвращении из Англии в 1668 году он случайно остановился в Неаполе, влюбился в молодую девушку – да так, что ради нее отказался и от религиозного призвания и от блестящих перспектив в будущем, обещанных его отцом; но тогда как в этом случае объяснить нелепость завещания?

Воистину, вот тайна, способная возбудить любопытство как психологов, так и историков! Набожный и самоотверженный молодой человек, представший перед римской коллегией с двумя рубашками и тремя парами штанов в то время, как его отец сулил ему в Лондоне состояние и титул принца; послушник, в котором Карл II (имевший случай узнать его поближе в 1665 году) признавал, испытывая смешанное чувство удивления и уважения, моральное совершенство, – не окончил ли он свою жизнь, как начал, в святости? Не потребовал ли он у отца в виде милости и в качестве награды после выполнения важного поручения, чтобы ему позволили быть похороненным в тиши какого-нибудь монастыря, где никто не смог бы заподозрить его королевское происхождение? Или же бедный малый, настоящий сын своего отца, после такого блестящего начала плохо кончил? Черные ли очи неаполитанской крестьянки так заворожили его, что помешали выполнить поручение, результатом которого стало бы обращение в католическую веру его отца, а возможно, и всего великого королевства? И он ли умер в нищете в трактире в Неаполе, не признанный родным отцом, опороченный и лишенный средств к существованию до такой степени, что, даруя своему еще не родившемуся сыну «княжество Уэльское», просил тестя взять на себя расходы по погребению?

Но, боюсь, господин Лэнг, увлекшись психологической стороной второй гипотезы, несколько преувеличил ее историческое правдоподобие. Как бы ни были любопытны и замечательны сведения Арманни и Кента о так называемом Джеймсе Стюарте, тем не менее, единственный документ, имеющий непосредственное отношение к нему – это завещание, сохранившееся в английских архивах, и оно, – сам господин Лэнг сам признает это – абсолютно необъяснимо с точки зрения версии о настоящем сыне Карла II, и в то же время завещание хорошо объясняется версией о бывшем друге Джеймса де ла Клоша: он вполне мог запомнить некоторые из откровений своего однокашника. В письме от 3 августа 1668 года Карл говорил Джеймсу де ла Клошу о самом младшем своем сыне, герцоге Монмутском: возможно ли, что Джеймс забыл о нем, возможно ли предположить, что он ничего не знает о дворе, где недавно дважды побывал? Стоит ли сказать о том, что завещание – как господин Лэнг дает понять – написано не самим умирающим, а кем-то из его окружения после его смерти? Но тогда еще более подозрительны откровения его духовника – те, о которых сообщил Арманни, – не говоря уж о том, что в завещании присутствуют французские слова, вроде «Жювиньи»; и мы спрашиваем себя, как они могли прийти в голову неаполитанскому трактирщику. Стоит ли сказать о том, – и это еще одно предположение господина Эндрю Лэнга – что Джеймс де ла Клош сошел с ума к тому времени, когда пожелал изъявить свою последнюю волю? Но его завещание не является завещанием сумасшедшего: нелепости, коими оно изобилует, это всего лишь ошибки человека, говорящего о незнакомых ему вещах. К тому же, Арманни вполне определенно заверяет нас, что так называемый Джеймс де ла Клош до своего последнего часа оставался в здравом уме. Просто после многих месяцев упорного вранья он сам уверовал в свою ложь – этим-то и можно было бы объяснить необычайно уверенный тон нелепого завещания.

Так что гипотеза об идентичности неаполитанского узника Джеймсу де ла Клошу имеет серьезное возражение, – и в то же время среди различных возражений, возникающих против другой гипотезы, ни одно не кажется по-настоящему неопровержимым. То, что послушник, недавно вырвавшийся из ордена, вначале сохраняет что-то от веры, в которой воспитывался, и постоянно извлекает для себя выгоду из тайны, украденной у товарища; то, что позднее, на смертном одре он пожелал исповедаться, не раскрывая, однако, обмана, – поступок, без сомнения, малопривлекательный, но вполне правдоподобный. То, что мошенник обладал некоторой суммой денег,