Необычные люди и авантюристы разных стран - [5]

Я уже описал тебе венецианских куртизанок, но поскольку я дал тебе о них такие сведения, которые немного англичан, живших в Венеции, могли бы тебе сообщить – или же, по крайней мере, если предположить, что они это могут, они, возвращаясь на родину, остерегутся говорить о том, —мне приходит в голову мысль, что ты обвинишь меня в безнравственности и скажешь мне, что я не стал бы рассказывать о подобном, не зная этого по собственному опыту. А вот что я отвечу: хотя я мог бы знать о них и не по собственному опыту, я, дабы полнее удовлетворить свое любопытство, посетил, – да, признаюсь! – один из благородных домов, в коих живут эти женщины, желая познакомиться с их образом жизни и наблюдать их поведение. Но я не ступал туда с намерениями, которые привели некогда Демосфена к Лаис16, а наоборот, скорее как отшельник Пафнутий, пришедший к Таис17, – хотя я и не льщу себя надеждой, что мои беседы оказали такое же спасительное воздействие, как и беседы святого отшельника… А по сему я обращаюсь к тебе, наичистосердечнейший читатель, с настоятельной просьбой судить меня так милосердно, – хоть я и описал тебе подробно венецианскую куртизанку, – как ты бы хотел, чтобы я судил тебя при такой просьбе!

Так развлекается и развлекает нас этот большой ребенок, «полный простодушия настолько, что свои самые большие познания почитал невежеством». Ревностный протестант, он поначалу старается защитить себя от поэтического очарования и волнующей красоты обрядов «папистского» культа, который его научили ненавидеть. К примеру, в Париже, когда он проживал у «раненого в гражданских войнах» гугенота, чей религиозный пыл разжигал его собственный, саркастические замечания и проклятия в адрес католической церкви не иссякают: даже Нотр-Дам кажется ему таким же некрасивым, как перед этим казался прекрасным собор в Амьене, где он был один. Но уже в Лионе его плохое настроение ослабевает. Он восхищается церквями, охотно задерживается, чтобы осмотреть монастыри, и испытывает в обществе монахов наслаждение, которое, как мы чувствуем, его изумляет. В Италии он уже не может зайти в монастырь, не восхитившись простотой и отрадной набожностью, царившими в старых обителях, где большие тихие сады и где фрески украшают стены. И каждый день он счастлив, словно от редкой удачи, от изысканной любезности какого-нибудь иезуита или кордельера. Лишь когда он прибывает в Цюрих, вспыхивает вновь его религиозный пыл против язычества, против несуразностей так называемых мощей и прочих заблуждений, происходящих из папистских суеверий, но это совершенно не помешало ему благоговейно восхищаться находящимися в городе цвинглирианским храмом18, почтенные служители которого уверяли путешественника, что сей храм построен Авраамом. Будучи протестантом в Базеле и в Страсбурге, он чуть было не перешел в католичество в Шпире и Кельне – настолько его детская душа всегда была готова подвергнуться влиянию окружающего мира. И много раз, покидая какой-нибудь город, он клялся себе, что именно сюда приедет умирать.

IV

Увы! Судьба распорядилась так, что ему больше не довелось увидеть ни Мантую, где мечтал «провести остаток дней в приятных размышлениях в окружении божественных Муз», ни Венецию, пребывание в которой предпочел бы дару, преподнесенному «четырьмя самыми богатыми семействами Сомерсета», если бы они пожелали его сделать, ни в городах Швейцарии и Германии, которые он обещал описать более подробно «в ближайшее время». Ибо едва ему удалось напечатать свои «Незрелые плоды», как жажда дальних странствий повлекла его к новым горизонтам, в Смирну19, в Иерусалим, в Персию, в Индостан, и – вне всякого сомнения – он оставил бы нам рассказ и об этом путешествии, но в декабре 1617 года в Сурате20 излишнее количество выпитого испанского вина произвело в путешественнике расстройство желудка, от какового он и скончался несколько дней спустя. Но прежде, чем покинуть Англию во второй раз, чтобы память о нем не умерла вместе с ним, он предусмотрительно повесил на одной из перекладин одкомбовской церкви свои башмаки, приведшие его некогда в любезную его сердцу Венецию, – эту почитаемую реликвию его земляки сохраняли и два века спустя, а ныне от башмаков осталось лишь изображение в книге Кориэта, символически обрамленное прекрасным лавровым венком.

II. Странствия шотландского портного

21

Хочется думать, читатель надолго сохранит в своем сердце приятный и забавный образ английского поэта Томаса Кориэта, которого так потрясло описание Венеции, что он, сгорая желанием увидеть своими глазами «славный, несравненный и святой город» и наполнить душу его красотой, прошел в 1608 году Европу, имея лишь пару крепких башмаков на двойной подошве. Для меня, имевшего счастье прочесть в оригинале его «Незрелые плоды» по крайней мере, существует мало таких же живых и дорогих образов, как образ этого большого ребенка, наивного и остроумного, готового всегда приходить в восторг и веселиться.

Ученый, веселый и обаятельный Кориэт, совершенный образец проводника и товарища в путешествии, как мне тебя не хватало в те дни, когда я следовал в «тяжких странствиях», еще более «pedestrissimes», чем твои, за другим бродягой с твоего острова, шотландцем Вильямом Литгоу, твоим современником, с которым ты несомненно мог бы встретиться или в Париже в 1608 году, или же позднее, в Лондоне, в одной из тех таверн, где ты каждый вечер сочинял стихи, разглагольствовал и пьянствовал в обществе лучших поэтов и умов твоего времени! Уверен, ты наверняка бы отнесся с почтением и уважением к этому человечку, непрестанно кичившемуся «редкостью» своих страданий и талантов, и спросил бы себя, отчего тот так старательно пытается спрятать свои уши в густых рыжих космах. Но он, – если предположить, что он счел тебя достойным своего внимания, – какое бы неприятное впечатление он получил от несколько вычурной элегантности твоих манер, от вялости твоего «антипапизма» и от твоей претензии считать себя «путешественником», совершив всего-навсего неспешную прогулку от Лондона до Венеции!