Необъявленная война - [7]

- Что же нам с вами делать, мой Костя? Что делать?

Распрямилась и с холодной, выношенной уверенностью произнесла:

- Стрелять. Стрелять всех, каждого. Иного нам не даровано.

Ровно через три десятилетия погожим летним деньком в подмосков­ном Доме творчества «Переделкино», что по Киевской железной дороге, ус­лышал я такую же ошарашившую меня угрозу. И такое же «ничего дру­гого нам не остается».

Мы сидели в беседке за бутылкой водки. Человек шесть — москвичи, ленинградцы, прибалты. Не то чтобы приятели, но добрые знакомые. Один из нас, русский писатель, кажется, из Риги, спортивного вида мужчина в майке с латышской надписью, был за тамаду.

Собственно, не знаю, русским он был или латышом. Фамилию носил русскую. Писал на двух языках, переводил с двух и считал Латвию ро­диной, чехвостил, как все мы, советскую власть и был совершенно своим. Захмелел он больше других. Вдруг вскочил, одернул майку, обвел бесед­ку мутным взглядом.

- Когда грянет час «икс», мы вас всех веером от живота...

И повел воображаемым «Калашниковым», боясь остаться непонятым.

Никто здесь не воображал, будто Советский Союз облагодетельство­вал балтийские республики. Мы сочувствовали им, сознавая, что и на нас невольно ложится доля вины и ответственности за их участь. Но одно де­ло — наше собственное понимание, сочувствие и совсем другое — смерт­ный приговор, окончательно вынесенный каждому на том основании, что приговоренный живет в России. Нетерпеливая готовность своими руками уничтожить людей, с которыми сейчас дружески распивал водочку. Готов­ность остервенело участвовать в необъявленной войне.

- А может, в моем Костике пробудится зов крови? — негромко про­изнесла Мария. Она все так же стояла за спиной сидевшего Константина, сомкнув руки у него на груди. Она лелеяла зыбкую надежду, но догады­валась ли: вместе с голосом таким слишком часто пробуждается и звери­ная жестокость, превращая людей в смертельных врагов потому лишь, что в их жилах течет разная (в национальном смысле) кровь?

Польский поэт заметил: людей объединяет не кровь, текущая в жи­лах, но кровь, текущая из жил.

Он был идеалистом, автор знаменитых «ветов Польши». Кровь льет­ся и льется, а до единения людей все дальше...

- Привет! — окликнул меня неподалеку от дома на той же сельской улочке майор Спицын Филипп Тимофеевич. И по обыкновению добавил: — Привет, привет.

Недоставало ему армейской вышколенности. Штатский человек, не­умело облачившийся в военную форму. На фронте такие встречались не­редко. Не обязательно составляли худшую часть офицерства, иной раз да­вали десять очков завзятым строевикам, умевшим щелкать каблуками, с особым шиком выбрасывать ладонь к виску.

- Давай присядем, покурим, побеседуем.— Майор опустился на ска­мейку и пилоткой вытер потную лысину. Надо же, к сорока годам та­кая плешь!

Неофициальность, чтобы не сказать панибратство, в наших отношени­ях имела свои причины. Майор Спицын сочинял стихи и, робея, приносил их в редакцию, где мой непосредственный начальник Дмитрий Павлович, сам не чуждый поэтическому творчеству, решал участь стихотворных произве­дений, рожденных в землянках. Иногда он привлекал меня к таким реше­ниям. Особенно охотно, когда предстояло отказать автору. Прием тонкой дипломатии: лично он не против публикации, но лейтенант (кивок в мою сторону) учился на литературном факультете аж в московском институте, приходится советоваться. Досадно, конечно, но приходится.

Стихи на фронте сочиняли многие. Однако фронтовая поэзия чаще все­го варьировала два симоновских мотива — «Жди меня» и «Убей его». В этих рамках развивалось и поэтическое творчество майора Спицына. Он подписывался псевдонимами — Филиппов, Тимофеев или в честь дочки — Нюркин, в честь сына — Михайлов, в честь супруги — Анненков. Не сли­шком изобретательно, зато без претензий.

Однажды я спросил: почему бы не подписаться «Спицын»? Он зама­хал руками.

- Что ты, что ты, и думать не моги! Не положено.

Переступая пopor редакции, майор Спицын словно бы забывал о сво­ем звании, своей должности в дивизионном СМЕРШе. Да и вне редакции он не старался внушить трепет. Сейчас, приглашая к беседе, был настро­ен дружелюбно. Осторожно касался деликатной темы. Потом, правда, ув­лекся и шпарил во всю ивановскую.

Деликатная тема — роман капитана Сидоренко с хозяйкой. Майор Спи­цын в этом вопросе занимал свою позицию, и, хотя давал понять — это его личная позиция, складывалось впечатление: не такая уж личная.

Ничего предосудительного в связи советского офицера с местной жи­тельницей не усматривается. Армия — не монастырь, офицер — не мерин, армейский устав — не монастырский, рассуждал стихотворец из контрраз­ведки. Только не надо крайностей.

Какие, спрашивается, тут возможны крайности? Две. Подобные двум уклонам. С одной стороны — насилие, с другой — чрезмерная близость, когда чуть ли не доходит до женитьбы. Один офи­цер-артиллерист подал в штаб рапорт — просил приказом оформить его брак с молоденькой западной украинкой. Что здесь предосудительного? Политически опрометчивый шаг. Такой брак означает связь с заграницей. Для советского офицера подобная связь исключается.