Необъявленная война - [21]

Кем он себя ощущал — героем или убийцей?

Скорее всего — героем. Или героем-убийцей.

Категория эта порождена войной. Отважные немецкие асы превратили в груду развалин английский город Ковентри. После того как доблестные пилоты ВВС США подвергли «ковровой бомбежке» Дрезден, от старинного города остались дымящиеся руины. Один из героев — американских летчи­ков, сбросивших атомную бомбу на Японию, сошел с ума.

Но атомная бомба — исключение, и сумасшествие на почве героизма — тоже исключение.

Остается тешить себя мыслью: правота гарантирует от нравственного падения. Только стоит ли?

Советская Армия билась за правое дело — освобождала Родину. Одна­ко мой друг на моих глазах пытал умирающего пленного. Медсестра, слу­чайная попутчица на полуторке, растерянно призналась: «Как жить после войны? Привыкла воровать. Сегодня унесла часики у польки, где ноче­вала...»

Изъятие продовольствия не почиталось предосудительным. Даже по­следний каравай, мешок картошки, шмат сала, десяток яиц.

Это все — пустяки; вот придем в Германию, дадим жизни ихним фрау.

Святая ненависть! Святая месть!

Насколько они, однако, святы?

Русские офицеры 1812 года одолели французов, продолжая испыты­вать к ним сложные чувства. Они не мыслили собственной жизни вне фран­цузской культуры. Их враждебность к противнику, их неприязнь были ли­шены зоологизма.

Нам надлежало довести свою ненависть до белого каления. Выжечь доб­рожелательство, совсем недавно насаждаемое к счастливо обретенному дру­гу товарища Сталина, его соратнику Адольфу Гитлеру. Правда, Гитлер и сам поспешил к нам на помощь — творил злодейства, редко встречавшие­ся в достаточно жестокой истории войн.

На Украине старики утверждали: нынешние немецкие солдаты — не чета кайзеровским. Те обычно чужого не брали, за продукты платили, руки в ход не пускали. А эти!

Однако Ремарк винил своих товарищей по оружию, немецких солдат с Западного фронта, в бессердечии и беспощадности. Но жалел их и до поры до времени дорожил окопным братством.

Гитлеровская армия тоже культивировала окопное братство, восславля­ла его в строевых песнях и стихах, где преобладали знакомые мотивы: «Жди меня» и «Убей его».

В психологии людей по обе стороны фронта случались совпадения. И не только в стремлении убить друг друга. Но иной раз — пусть не удив­ляются — сохранить друг другу жизнь. Не из соображений человеколюбия; здесь иное.

Зима сорок первого. Наш диверсионный отряд в маскировочных хала­тах на лыжах плетется из вражеского тыла, где выполнялось задание. Третья ночь без сна. Ноги с трудом скользят по снегу. Руки едва перебрасывают палки. Спина сгибается под тяжестью рюкзака с оставшейся еще взрыв­чаткой.

На пути деревня, где спят немцы. У изб маячат, покуривая, часовые.

В лунном свете они видят белые тени на лыжах, понимают, кто это. Лыжники видят часовых. Лучше бы обойти деревню стороной. Но не хва­тает сил.

Авось проскочим. Зачем немцам поднимать пальбу? будить своих из­мученных товарищей? подвергаться лишней опасности?

Часовые перекликаются, о чем-то уславливаясь.

Наш командир передает по цепочке: если выстрелят — сразу вниз, в за­метенный снегом овраг. Будут молчать — самим огонь не открывать.

Мы тянемся по лыжне на окраине деревни, на ее задах.

Вражеские часовые топают у дверей и калиток.

В эти минуты на войне короткий антракт.

Нештатная, говоря по-современому, ситуация.

Когда на одном участке оборона застыла, обратилась в позиционную, то возникло как бы негласное перемирие.

Утром немцы отправлялись умываться к ручью, брились на бережку. Наши не стреляли. И, если наши мылись, стирали в том же ручье обмун­дирование, противная сторона молчала. Пауза наступала и в обеденные часы.

Потом дошло до товарообмена. Наши на нейтральной полосе оставляли водку и самосад. Немцы — плитки голландского шоколада, брикетики плав­леного сыра.

Командование, едва проведав об этом, приняло меры. Спешно прибыла команда девушек-снайперов, винтовки с оптическим прицелом. Считанных дней меткой стрельбы оказалось достаточно, чтобы снова взыграла нена­долго уснувшая ненависть.

Ничто так не пьянит, как кровь.

У девушек-снайперов в кармане солдатской приталенной гимнастерки специальная книжечка — личный счет уничтоженных фашистов. Туда за­носится каждая жертва. Командир — свидетель успешного выстрела — скрепляет данный факт собственной подписью.

Приятель, партизанивший всю войну, рассказывал, как в отряде пос­сорились командир и комиссар. В спор втянулись бойцы. Одни настаивали: надо убить зверя — шефа местного гестапо. Другие возражали: прихлоп­нуть гада — хитрость невелика. Но сколько невинных заложников попла­тится жизнью! Где уверенность, что новый гестаповец будет мягкосер­дечнее?

Связались с Москвой. Последовал приказ: немедленно убить.

Привыкание к убийству, когда размывается граница между жизнью и смертью, свойственно не только извергам-душегубам. Война — хочешь — не хочешь — приучает к этому. Привычка переходит в страсть, азарт.

Я знал человека, который в карельских лесах преследовал лыжника-финна. Он был отличный спортсмен. Но и финны, как говорится, рождены на лыжах.

Они гоняли по просекам и полянам, обмениваясь одиночными выстре­лами (оба без автоматов). Пока не кончились патроны. И уж тогда...