Необъявленная война - [20]

Но известно: «после» — не значит «вследствие».

Сейчас, спустя почти полвека, по-прежнему не знаю: жил я на явоч­ной квартире бандеровцев или нет? Достоверными были сведения майора Спицына или липовыми?

В порядке самооправдания замечу: моя жизнь в Калуше закончилась в первых числах августа 1945 года. За это время я не слышал об убий­ствах, расправах, наподобие той, что более чем год назад учинили в селе N над тремя нашими офицерами-заготовителями. Но листовки, отпечатанные на портативной машине «американка», предлагавшие убраться в Россию, видел не однажды.

Уже после моего перевода в Станислав неизменно навещавшие одно­полчане сообщили, что хозяйку и ее мать арестовали. Больше их никто не видел.

В Станиславе, в редакции газеты 38-й армии, где я теперь служил, об­становка была менее благодушной, нежели в Калуше. Постоянно проверяли, не пусты ли наши кобуры для ТТ, есть ли патроны. На стрельбище за го­родом проводились тренировки. На них иногда присутствовали командую­щий, члены Военного Совета.

Редкий день на улицах города духовой оркестр не исполнял траурный марш. Война оставалась позади, а солдаты, выжившие после Сталинграда, Курской дуги, Дукли, гибли теперь от пуль, пущенных из засады, от снай­перских выстрелов, ловко брошенных гранат, от мин, спрятанных на дороге.

Правда о происходящем путалась с неизбежными выдумками. Но где одно переходит в другое?

Утверждали, что бандеровцы контролируют передвижение всех наших частей и подразделений до роты включительно. Следят за каждой генераль­ской машиной. У них установлены потайная телефонная связь, система наблюдателей и информаторов.

Сколько здесь правды, сколько вымысла? Но все новые могилы — горькая правда.

Рыли могилы, хороня своих людей, и бандеровцы.

Они лучше ориентировались в родных горах, умели налетать, как снег на голову, и стремительно скрываться. Но боевой техники у нас было побо­лее. Надо полагать, коллеги майора Спицына насаждали агентуру в мя­тежных селах, в оуновских отрядах.

Мстительное чувство распалялось по обе стороны незримой линии фронта в этой необъявленной войне. В одной из бесчисленных необъявлен­ных войн XX столетия.

Как-то я заглянул в музей, где выставлялись изделия народного твор­чества — искусно расписанные яйца, поразительно вышитые рушники, тро­сти с выжженным рисунком, мастерские поделки из дерева. К нам, группе офицеров, подошел бородатый сотрудник музея. Говорил он по-украински, но вполне доступно, охотно давал пояснения. Сперва речь велась о вели­ких умельцах-гуцулах. Постепенно искусство уступило место политике. Трагическая участь народа, обреченного на порабощение. Поляки, немцы, русские навязывают свою волю, лишают свободного воздуха, необходимого для истинного творчества. Но свободолюбивый дух неистребим, грядет время...

Одно дело — выстрелы в ночи, короткие очереди. Гаснущие вдали крики, стоны. Другое — спокойная, неторопливо-обстоятельная речь ин­теллигентного экскурсовода, в тиши музейных зал объясняющего тебе, что ты непрошенный гость, поработитель и ничего, кроме народной ненависти, не жди. Экскурсовод академически невозмутимо втолковывал: здесь почита­ли труд, правду, Божье слово. Мы принесли ложь и безбожие.

Почему, однако, ложь?

Выдаем себя за демократов, защитников справедливости, а секретарь обкома поселился в лучшем особняке Станислава, где прежде жил богач-фабрикант.

Когда мы вышли на улицу, один из офицеров сказал: «Отчаянный дядька». Другой — «Провокатор». Третий — «Как что не по нам, так про­вокатор». Четвертый — «Когда мы между собой — это одно. Когда они...»

«Мы» и «они»... Смятение умов.

Мы привыкли чувствовать себя армией освобождения. Нарядные поль­ки с букетами на сельской дороге. Шумные чехи выкатывают бочки с пивом.

А тут, на родине...

Никакая это вам не родина, популярно разъяснял бородатый знаток искусства и истории Гуцульщины. Лучше бы вам отправиться за Днепр.

Напор с разных сторон. Удары не только из засад.

Поезд во Львов, где находились штаб и политуправление Прикарпат­ского округа, покидал Станислав вечером и тащился целую ночь по замыс­ловатой дуге. Прямой путь прегражден взорванным мостом. Частенько поезд этот попадал под пулеметный огонь. Сегодня в одном месте, завтра — в другом.

В поезде имелся вагон с эмалированной табличкой «Для офицеров». Обыкновенный, бесплацкартный, но не так набит, как остальные. Купе без дверей, без сплошной до потолка переборки. Полки тремя ярусами. Верх­няя для багажа.

На одной из станций в наш вагон вошел молодой парень в граждан­ском. Чистая русская речь выдавала в нем «восточника». Все руководители были из «восточников». Местные считали их, украинцев, большими вра­гами, чем русских.

Парень — секретарь то ли комсомольского райкома, то ли горкома. В общем вагоне ему было неуютно, и мы дали ему пристанище. Он забрал­ся на третью полку, уснул.

Я дремал на второй. Внизу четверо офицеров, поставив на попа чемо­дан, сражались в картишки.

Тиха украинская ночь... Ни выстрела, ни крика.

На крутом повороте с третьей полки упало мертвое тело комсомоль­ского секретаря. Удар ножа в сердце.

Получалось, что убийца, кочуя по третьим полкам, пролезая в зазор между ними и потолком, отыскал жертву. Натренированной рукой нанес точ­ный удар. И неслышно, бесследно скрылся.