Необъявленная война - [17]

Отец рассказывал о происшествии отстраненно, не осуждая, но и не оправдывая солдат,— озверели за годы войны; на войне люди звереют.

- Но ты не знал о приказе, отменявшем погоны?

- Незнание приказа не оправдывает того, кто его нарушит. Но все- таки они поняли: на врача грешно поднимать руку...

Для него врачи — особое сословие, а медицина — сфера великой дея­тельности. Политические разговоры навевали на него скуку. Власть мерил одним аршином — ее решения содействуют лечению людей или нет. По­тому отвергал многое из того, что делалось в 20-е — 30-е годы. Но тем этих избегал. Можно подумать, будто он пребывает вне политических страстей. Но однажды, не сдержавшись, сказал, что на Лубянке пытают.

- Тебе-то откуда известно? — недоверчиво переспросил я.

- Врачу, если он не оглох и не ослеп, известно больше, чем осталь­ным. И уж, конечно, больше, чем соплякам: «Будь готов!» — «Всегда готов!»

Когда в июле 1941 года я уходил в армию, отец показал мне, как останавливать кровотечение, делать нехитрые перевязки. Научил бинто­вать голову; перевязка называется «шапкой Гиппократа».

- Зачем мне такая премудрость? — удивился я.

- Рядом с тобой будут люди, будут раненые. Ты обязан оказывать помощь.

Мне пригодились все эти уроки. Только отцовская мудрость начала доходить, когда его уже не стало. Он умер на исходе войны в той же мо­сковской больнице на Волоколамском шоссе, где годами стоял у операцион­ного стола...

Одуряюще празднично жили мы в победном мае 1945 года под Пра­гой. Но возвращение на родину — еще больший праздник.

Только для меня и моего начальника, теперешнего редактора дивизионки Прокопа Степановича, он был омрачен уму непостижимым обвине­нием в потакании украинскому буржуазному национализму.

За годы войны мы поотвыкли от политических обвинений, а это зву­чало настолько вздорно, что и всерьез-то его не примешь. Начальник полит­отдела дивизии не грозил нам с Прокопом Степановичем оргвыводами, по­нижением в звании (бывший лейтенант уже дослужился до капитана и со­ответственно преисполнился самоуверенности; выше чин — выше офицер­ское мнение о себе), но сурово прочитал лекцию о нашей политической незрелости, идейной неустойчивости, о серьезной политической ошибке. И т. д. и т. п.

Придется объяснить, что к чему.

Местом расположения штаба, штабных подразделений определили го­родок Калуш. Редакция многотиражки прибыла сюда раньше, чем части, дислоцирующиеся в окрестных селах. Мы начали с того, что отправились в редакцию районной газеты устанавливать связи. Прихватили с собой фляж­ку с остатками трофейного спирта. Благодаря чему встреча прошла в об­становке горячего доброжелательства и готовности к прочному содруже­ству. В ходе встречи возникла идея (не поручусь, кто первым сказал «Э-э») совместно выпустить листовку, обращенную к солдатам и офицерам славной дивизии, с победой вернувшейся на родину.

Естественно, что приветствуют доблестное воинство калушские жители. Потому и текст на одной стороне листовки по-украински, на оборотной — по-русски. Несколько фраз — сердечные поздравления и пожелания, на­дежда на нерушимую дружбу между калушцами и солдатами.

Спустя много лет в папочках, где ветераны хранят особенно дорогие им документы, я видел и этот листок грубой сероватой бумаги с украинским и русским текстом.

Он-то и возмутил полковника Гусева, начальника политического от­дела дивизии. Полковник отнюдь не солдафон, но сдержан, сух и аскети­чен. Когда ординарец принес ему где-то раздобытый кусок хрома на са­поги, то был выгнан из хаты.

Мне это понравилось, нравилось, что он избегает ездить на машине или лошади. Предпочитает пешком.

Однажды случилось нам на марше ночью брести рядом, и не располо­женный к излияниям полковник в темноте вдруг рассказал мне, какая у него прекрасная жена — честна и бескорыстна. Если бы он, подобно кое-кому, прислал ей посылку с трофейным барахлом, она бы подала на развод.

Видимо, полковник почувствовал во мне благодарного слушателя. Однако больше никогда не говорил по душам. Зато охотно давал нагоняи. Не всегда безосновательно.

Но грозный разнос за «политически вредную листовку» находился за пределами доступного нашему с Прокопом Степановичем понимания.

Попытаюсь вкратце изложить его обвинительную речь.

Глубоко неверно утверждать, будто мы освободили Прикарпатье, Ста­ниславскую и другие заподноукраинские области. Мы освободили советскую территорию. Делить ее по национальному признаку можно только по недо­мыслию.

Злополучная листовка вольно или невольно заигрывала с местным на­селением. Заигрывать же с ним ни в коем случае не следует. Тут и без того сильны националистические пережитки, орудуют банды современных петлюровцев, убивают наших людей. Война здесь еще не кончилась, неиз­вестно, когда кончится, предстоят жертвы и жертвы.

Любая мягкотелость поощряет петлюровско-бандеровских разбойников. Убедительна для них только сила. (В этом месте он погрозил кулаком — то ли нам, то ли бандеровцам.)

Еще одно подтверждение политического недомыслия — перевод русско­го текста на украинский язык. С какой такой стати? В Советском Союзе есть один главный государственный язык. Советская Армия — армия го­сударства, говорящего по-русски. Стоит отойти от этого принципа, и неумо­лимо возникнут самые нежелательные последствия.