Необходимо для счастья - [84]

Мы стали ходить с ней на «пятачок» в Долинске, где вечерами танцуют отдыхающие, гуляли по лесопарку, но всегда в любом месте мы обязательно встречались с ее мужем и фифочкой, похожей на мою жену. То ли Аполлинария следила за ними, то ли они подкарауливали нас, не знаю, но только при встречах с мужем Аполлинария неестественно оживлялась, заглядывала мне в лицо, прижималась и вообще вела себя так, будто мы бог знает как близки. А мы и не поцеловались ни разу. Аполлинария изводила меня рассуждениями о духовной любви, о дружбе, а я этого не могу понять, когда нет общих интересов, работы или вкусов. И потом, она часто говорила о муже. По ее словам, он хорошо знал свое дело, а в жизни был неприспособленным, неловким человеком и мог позволить опутать себя любой привлекательной женщине. Не знаю, таким ли он был, но, встречаясь, он с мрачной иронией кланялся мне, глядел, как на заклятого врага, и в глазах его плескалась белая ненависть.

Сказать откровенно, мне было все равно: я женатый человек, у меня есть Томка, будет скоро ребенок, и эти прогулки с Аполлинарией ничего не значат. Ну, гуляют два знакомых человека, разговаривают, ну и что? Разве я виноват в ссоре этих заботливых супругов, которые даже на курорт приехали вместе и вот сейчас доказывают друг другу свою свободу и независимость. Боже упаси! Я посторонний человек, а эти нарочитые нежности на глазах у мужа если и задевают меня, так больше потому, что мне стыдно играть с Аполлинарией какую-то роль, которую я не знаю. Правда, последние два дня она стала ко мне ласковей, снимает очки, чтобы показать, какие у нее красивые глаза и длинные густые ресницы, поджидает у гимнастического зала, одетая в трико и гордая своей, честно говоря, отличной фигурой, а утром сказала, что завтра мы пойдем на пляж и позагораем на просторе, пока отдыхающие будут на лечебных процедурах.

Я не то чтобы рад такому обороту, а так, знаете, приятно становится отчего-то, интересно, и я думаю, что Аполлинария вовсе не ханжа и мне тоже незачем вставать в позу святого праведника. Ну, а то, что она старалась использовать меня как громоотвод, чтобы удержать своего мужа, пусть, я всегда рад послужить благому делу. Не моя вина, если дело не выгорело.

— Поторапливайся, — сказала мне с усмешкой Палага. — Последнюю неделю живем, не успеешь.

Я шутливо пожаловался на нерешительность Аполлинарии и упомянул о громоотводе, который вынужден ждать. Палага поняла и за ужином повела наступление на Аполлинарию.

— Это не измена, если с чужим мужиком переспишь, — внушала она с высоты своего опыта, — а вот если для чужого семью и мужа забудешь — это измена.

— Разумеется, временная близость еще ничего не доказывает, — соглашалась Аполлинария. — Бывают моменты, когда мы не вольны в своих чувствах, но все же надо стремиться к тому, чтобы всякое чувство сделать подконтрольным, осознанным.

Мне было совестно и тоскливо. Старая деревенская баба, молодой рабочий, интеллигентка с высшим образованием — все мы думали об одном и искали, чем бы это одно оправдать и обосновать. Мы говорили о семье, о долге и искали оснований для свободного чувства, оставляя неприкосновенными и семью, и долг, и нравственные нормы нашей жизни. Лидка со своим Ваней вряд ли говорили об этом. Они любили и яростно работали, не замечая времени, а для нас время остановилось, в сутках было двадцать четыре часа, и мы не знали, куда себя деть.

Обычный порядок нашей жизни, когда Палага с утра шла на колхозный птичник, Аполлинария в городскую библиотеку, а я на завод, когда вечером мы возвращались в свои семьи и занимались бытовыми делишками либо отдыхали, был нарушен. Сейчас мы отдыхали все время, и этот отдых был как неразрешенный вопрос, как тягчайшее испытание. Я будто со стороны глядел на себя и с удивлением видел, что я другой человек, скучный, вялый, не нужный здесь. А на заводе меня ценят, я там необходим, нашему цеху обещают присвоить звание коммунистического труда. И конечно, присвоят. У нас дружный цех, мы даем продукцию отличного качества — чего же еще? И прогулов у нас нет, и учатся все.

А что, подумалось вдруг, если бы весь наш цех прислать сюда и проверить его отдыхом — рассыпался бы он, пожалуй, распался сразу на Аполлинарий, Лидок, на таких, как я и Палага. Значит, мы трудом спаяны, только трудом.

Палага в последние дни нашла себе старичка железнодорожника, чинно разгуливает с ним, носит библиотечную книжку стихов, и они оба умиляются оттого, что очень уж складно и хорошо там говорится. Вчера, когда я стал ее поддразнивать старичком, она с улыбкой заявила, что любви все возрасты покорны и что ее порывы благотворны. Старая перечница!

Из дома мне пишут два раза в неделю, но письмам я уж не так радуюсь, как в первые дни. Жена твердит, что соскучилась, и просит купить побольше фруктов и лаврового листа — здесь должно быть все это дешево, не надо упускать возможности. Возможности я не упущу, куплю, но я думаю, что и Томка вот так же, а может, и не только так, флиртовала на курорте, потому что я подошел к этому и, значит, могла подойти и она. Где нет большого чувства, нет и измены. Я думаю о нашей с Томкой жизни, спокойной и благополучной, и кажется она мне серенькой, маленькой. И любовь кажется такой же серенькой и маленькой, потому что не было в ней ни тревог, ни сомнений, ничего такого. Жили в одном доме, встречались, ходили в кино, а потом поженились. У Аполлинарии со своим химиком почти такой же союз. И вот он распался, тонкой и непрочной кажется моя связь с Томкой, Палага (даже Палага) восхищается степенностью старичка железнодорожника, который куда лучше ее маленького и колючего, как ежик, злыдня.