Необъективность - [33]

Я не опоздал — на сцену вышла солидная дама и объявила — «Теперь у нас представленье костюмов!» — Зал загудел от хлопков и шагов. Она продолжила — «Лучших ждут наши призы. Принимайте». Хлопая, она ушла в глубину, на её место из зала поднялись: Иван-Дурак и Алёнушка, Баба-Яга. Они играли какую-то сценку, я подошёл, присмотрелся — слов было не разобрать, но интонации их и движенья были отчётливы, явны. Я сразу понял кто Баба-Яга — она учила меня математике в школе — хрупкая добрая, а её сын, тот, что сейчас исполнял Дурака рядом с ней, я хорошо его знал — искренне подлый и злобный. А вот Алёнушка эта — она всё время молчала, но её взгляд был тяжёл — она нас всех сосчитала. Сами они или, давший им роли, всё подобрали по-своему точно — теперь, и правда, привычно это смещенье форм с содержаньем. Кругом сплошные подмены. Завода нет лет пятнадцать, а управленье осталось, где сталевары теперь варят деривативы. Граждан, свободных и равных, здесь не было сроду, а демократия всюду.

Они, обычно живущие днём, всегда почти обесцвечены светом, и почти полностью встроены в схемы — словно опилки железа в магнитное поле (даже гудят в нём, при соблюденьи своих направлений). Теперь отпущены ночью — что укрывалось внутри по непросвеченным днём закоулкам, теперь почти ожило, и они стали различны, выбрали лица, костюмы. Все они что-то хотят, даже верят в своё, я им завидую в чём-то — их жизнь острее и ярче. Все ожидают чего-то — что вот проснётся их самость и уведёт их туда, где вечера станут лучше, или же будет, что вспомнить — где их рыбалка, стряпня, там все хозяева жизни. Если общаться в отдельности с каждым, часто оно даёт радость, будто от вин в магазине, но результаты, как правило, те же — потом обычно похмелье. Склонности у всех различны, каждый считает их правдой, кажется, что их не много, но крайне трудно найти двух людей, чтоб они были совместны.

Это как море травы — нет двух стеблей, чтобы смотрели в одном направленьи. Разум-то — разум, как печень, полезная вещь, но вот стремление «кверху» — иное. Кажется, будто я знаю его — направление «вверх», только ни кто из них не согласится. Что есть «живое начало» — я представляю себе — будто кокон светящейся плазмы внутри их пространств — где-то он есть и гудит, где-то он тускл, еле виден, где-то размазан по жизни. То же, что кроме него — серый взгляд, шаркает, кашляет, дышит.

Все были вовлечены, или хотели вовлечься. Их демонстрация ролей, костюмов слилась в какую-то пьесу. На сцену выехал замок, вдоль углов башен свисали растенья. Рапунцель в чёрном своём балахоне тянула руки к младенцу… В маске, накрытой его чёрной чёлкой, где глаза пристально смотрят, как дыры, вместе с ней вышел сатрап — он по русалочьи подвигал бёдра, поднёс к губам свою флейту и закачался под ритм на носках, все поклонились, встелаясь в ступени, перенесли его в кресло, жестом, не сдвинув и локти, он раздавал им монетки. Но кто-то в тёмно-зелёном трико — сабля, звеня, вылетает из ножен, лезвие лучше отточено, чем в лазарете, вырезал ею кусок темноты. Сатрап в ответ шевельнул в руке тростью. Многие были с рогами — вот-вот согнутся… На серый камень вполз плоский ползун — переливается красным, бордовым, а всевозможные щупальца лезут… Здесь можно только лишь видеть — где-нибудь в мире без подлостей я был бы лишь пожирающим горы идей, а здесь смотрю в завитушки. Я неподвижен, как в страхе.

Вновь вышла тётка, как борец «с-умо'м». «А теперь бал-голограмма» — она взмахнула руками, свет изменился, включились проекторы, вокруг возник чудо-остров, как на рекламках батончиков — с пальмами, с пляжем и с подсинённой водою, запахло солью и морем, подул ласкающий ветер. Аплодисменты взорвали пространство, через них выросла музыка и шум волны — всё было явственно так, что я взглянул — что с паркетом. «Голая грамма» висела вокруг — будто «раздача слонов» вдруг сбылась, состоялась, вырвалась из всех наружу, а без неё, что осталось, было отходами, шлаком. Они — наследники тех на эскадре и в мире, кто не пошёл на мятеж вместе с Баунти — с тех пор в их кармах живёт мечта об острове-рае. Они, как дети на ёлке, очень стараются вжиться. Мой предок ушёл от Грозного, и я такой мечты не имею. И я иду — ухожу от их пляжа, где они скачут, танцуют, и прохожу стену крошечных брызг, где возникает картинка, и потом влажный, оплёванный ею, иду к стене, в полутьму — мне страшновато всё это. Я оказался один в своём четверть-пространстве — нельзя назад (где стена), нельзя вверх-вниз, только вправо, передо мною за «пальмами» — их карнавал, над ним сплетаются звуки. Я вне их мечт, ничего не хочу, полупридавлен их жизнью. Про «человека-за-сценой» я знаю, читал, но я теперь — человек-за-экраном.

Потом у них были Лондон, Париж и мир травы — правдоподобно настолько, что каждый раз раздавался восторженный выкрик. Вот реконструкция — всюду кипит Бородинская битва, летят ужасные кони, кровь, дым и ядра. Но больше прочего всех поразил мир подводный — вокруг акулы, цветастые рыбы. Я подустал наблюдать, сел на тумбу к цветам — сколько их корпоративов в год мне приходится видеть, и все они под копирку. Потом включили и звёзды — вокруг галактики плыли, а зал, наполненный шарканьем, шумом, был по объёму не меньше — странная опухоль в центре. Мне стало жалко инопланетных людей, всяческий высший к нам разум — ведь они все видят нас, видят подобное в других мирах и до сих пор не свихнулись.