Необъективность - [12]

— Это свидание? — Голос ее вдруг пугающ. Она совсем не шевелится, и это лишнее здесь, а я смотрю и не знаю, что делать — хочу склониться, но я неподвижен, и нету смысла пытаться. Три тех любви за спиной, как тоже три моих смерти — с кем я, на самом-то деле? Я сам могу даже выбрать. Переплелось все — где я, на самом-то деле, и мета-женщина — одна за всех, что мне теперь с нею делать. Это еще невозможность — рука поднимается — пальцем рисует цветок у нее на груди — розу, как помню, неплохо. Я иду в кухню — все слабо искрит — я снова что-то ломаю. Табурет в кухне заманчив, по коридору за мною шаги, чем они ближе, тем тише. Я даже не обернулся. Подняв глаза, я смотрю — она, создав красоту, была ею — она домашняя, в тапках, в халате.

— Как ты жила без меня? — Голос звучит неожиданно глухо, что-то не то здесь с пространством. Слова — округлые камни. Что-то — реакция с моей судьбой, было, всегда, в связи с нею. Она, став мастером форм, стала заложницей и их иллюзий. Больше иных мне известных ключей от плоскостей-описаний, она меняла мой мир, и могла быть абсолютом. Весь комплекс чувств, задаваемых ею, не мог быть замкнут. Это она оживила когда-то мне душу, и много лет была мука. И только что-то легко поселилось во мне с ее лицом, и принимало молитвы.

— Ты что же, думаешь, что я — она? — Тут даже памяти нету. Но только это она предала, предает и сейчас, лжет, как обычно — я тронут. Манипулировать кем-то наверное можно, только важней знать ответы.

— Будешь пить чай? — Шаг-два к плите, она трещит зажигалкой, и светло-синий огонь над конфоркой сквозь «стекло-чайник» создал чудный свет, вместо глухой серой тени, и, когда вскоре пошли ото дна пузырьки, блики его заплясали по стенам. В чем-то обман, что тревожит меня — здесь нет ненужных деталей. Роль мне навязана ею. Иду к окну — чернота, а не серпик луны, а она близится, я обернулся — женщина — «как-бы-реальность», она проходит меня, как сквозь дверь, и, что-то взяв, возвращается к полке. Как будто хочет меня накормить, но здесь еды не бывает — делает что-то, не вижу. Сажусь на корточки спиной к окну. Я понимаю — зашел далеко, но мы на равных. Теперь я мир этой кухни. Через нее я опять принят в люди. Хочется выпрямить это. Здесь рядом с ней теперь прошлого нет, а мысль о будущем — глупость.

Может быть, что-то она пробудила во мне, все словно снова прекрасно, но — как занозу, принесшую яд, я вижу — я ей всегда только средство. Кроме души, мне платить сейчас нечем, будет «томление духа». И никого не спасти — ни ее, ни себя, можно одно — уходить, и каждый из нас уходит. Так быстро движешься в мысли-пружине.

Мы с ней похожи, но только в одном — оба болеем простудой. Я вижу бывшее, то, чего нет — где очень синее платье, тело ее танцевальное, мягкость движенья — они меня поражали. Она реальная одервенела, только не тело, конечно — внешние слои энергий. Если подать, как магнитное поле, любовь, то электричества просто не будет. Верить и знать она тоже не хочет, что можно, было б иначе. Сама любовь здесь несет отрицанье. Встал — ломовая тяжелая боль, я иду. Перешагнуть, тогда будет теплее. Вот окончания нервов слились, где-то мы так и застыли — где я и жду ее снова. Эта астральная жизнь превращается в свет, я становлюсь его частью. Она — рассеянный контур-свеченье, но, если что-то сбивается вдруг, вижу бордовое пламя.

Я замер возле поверхности — как разорвать, ведь так немного и нужно. Наше сознание это стекло, и она в нем — только смотрит. Нет никаких направлений, и извне в меня вновь прорастает инертность. Мы зря растратили шанс нашей веры друг в друга. Я не фанатик, и я не фанат, а человек фанатизма, как оказалось, она тоже рыцарь — образа совсем иного. Она сливается с иным мне миром. Нас создают ожиданья, тот, кем я был, в этой спящей квартире — то, что она захотела. Рот — я, иное, наверное, крик. Что могу я — на зрачке быть распятым. Трудно любить обезумевших женщин.

Я бы остался, смотреть, затихая, но ртуть катается, я не могу — было б возможно, мы вышли бы вместе. Мир-абсолют, я его делал, когда это мог — как кислотой фотопленку, разъело. Эта картина изломана, наклонена, вовсе не падает — так показали. И, везде полосы, и не понять — почему так побледнела она, и так молчит, распрямившись. Вдруг, незаметно, картина пошла патиной, нити же, шедшие, чтобы замкнуться, порвались. И, вновь пройдя через эту картинку, я оказался в совсем пустом внешнем.

4 Вечер Я у окна, почти ночь, и на стекле есть мое отраженье — незажжена сигарета во рту, глядит вниз-вправо. Я сам себе удивляюсь — это дневное сознанье уходит. Есть только круглое пятнышко, где от дыханья стекло запотело. Начался дождь, просто морось. Серая туча висит, барабанит. Мелкие капли стучат по карнизу, в асфальт и — где придется, хоть в лица. Если поддаться им, хочется тоже стучать, пусть даже в крыши тех джипов — чтобы сползать с них по стеклам. Ждет что-то сзади открытая дверь — я там не должен почти ничего, только сварить компот сыну и охладить его в ванной. Как же так тихо стемнело.

Сын не идет — и еще с полчаса, у него много занятий. По вентиляции слышно, «базарят» соседи. Столько от них энтропии. Он отсидел за свои два убийства, и он играет теперь на баяне — венские вальсы под утро, и скрипит стулом на кухне.