Необъективность - [14]

Два часа я сижу, курю и пью кофе за кофе, только встаю — заварить. Светлая голубизна все уже выжгла в глазах, теперь давно наполняет мне душу, но что-то там все еще шевелится. Слева влетает, порхает то выше, то вниз бабочка — чуть-чуть спускается, мечется в стороны и что-то ищет. И опускается мне на колено — может быть там грязь на джинсах, может — и пот в них впитался. Как и летала, сканируя, шарит по верху колена. Бабочка очень обычная — черное с красным, я здесь встречал и покруче, но я попал в ее поле. Хлоп — она крылья сложила наверх, а их изнанка белеса, но тогда видно все тело и лапки. Хлоп — крылья вниз, и я пытаюсь успеть, снова, вникнуть в рисунок. И она вновь что-то ищет. Я уже знаю — сейчас улетит, будет вновь рыскать по сладким потокам, ну не ловить же. …Было — хотя и не бабочки, но улетают. Только в ладони — сигнал, его некуда деть, предощущение крыльев. Образ и трогать ненужно, и, не поняв, я останусь «истоптан». Это Зов бабочки, «scream butterfly». Бабочка перелетела на палец, я подношу ее ближе к глазам, но и она тоже смотрит. Это, наверное, все же лицо — я гляжу в бусины, на узкий сдвинутый вниз «подбородок» — и в мире форм тоже есть свои души, негуманоидный разум.

Как было просто здесь с кошкой Чумой, лет семь, когда приезжали на отпуск, переходила к нам жить от недальней соседки — мне она нравилась своей поджаростью, очень большими глазами. Она была настоящим лесным зверем — два раза в день приносила мне свежую мышь, а отец видел, как она подползала по ветке к соловью. Шкурка ее была чистой и ровной, гладить ее было очень приятно, да и ей нравилось — она мурчала громче, чем трактор в ста метрах — одна беда, сидя на коленях, она выпускала огромные когти, и приходилось на джинсы класть ватник. Когда вдруг стала ходить еще кошка к ее миске у печки, Чумазая как-то лежала на стуле — она всего только глаз приоткрыла и нежно мявкнула — «Рыжая шкура» на полусогнутых еле вползла под низкий шкафчик, чтоб просидеть там до ночи. Потом, когда мы приехали снова, она пришла, но качалась, и взгляд был мутный, ела тогда она мало, ходила за мной, а через двадцать дней просто упала — я иногда отгонял наглых мух, потом ее схоронил в косогоре.

То, что действительно любишь, как эти сотки участка, дом и деревья — оно является центром. Вокруг веранды вязы раскинули ветви и листья, загородили обзор и, как ладонями, плотно меня облепили, здесь стало меньше пространства и ветра, но только я не решусь эти ветви подрезать. Когда вязы были совсем небольшими — в четыре, пять листьев, я подходил к ним несколько раз каждый день — с утра листья были почти что свежи, несли на своих геральдических лапах росу, к обеду они обвисали и становились бледнее. Но уже на второй год, хоть вязы и были еще небольшими, их листья твердо стремились наверх, и гнали вниз свежий воздух и силу. Теперь первый из них уже архипелаг мощных листьев, их сотни, и он помнит меня, узнает, но он занят — своим, и мне чуть-чуть одиноко. Вся синева и объем неподвижны, ветер, конечно, невидим, но море листьев его превращает в море своих шевелений.

Когда сюда приезжаешь раз в год, весь участок зарос — пикан, борщевик, крапива — выше двух метров, травой назвать это трудно — мир чужих, мрачный дурманящий запах, если войдешь туда, будут ожоги, и комары, и им подобная дрянь. Чтоб прокосить-прорубить этот мир мне нужно целых три дня — в поту, в усталости, сожранным всей насекомою тварью. Темно-зеленое море из листьев травы, их коллективное поле сознанья, и когда косишь, не можешь не видеть: как они «смотрят», как реагируют — наговор, их темный шепот — падают часто в лицо и, еще чаще, на руки. Но только они бессмертны — их резидентные корни повсюду, дней через двадцать их листья под край сапога, а семена легли в почву.

Я поднимаюсь, иду по веранде, а легкий ветер ласкает прохладой мне через футболку грудь, спину, плечи.

…Вновь сыну восемь, а я так древен. Мы сидим на склоне. Внизу квадратный участок огромных берез, кладбище меж бесконечными вышками сосен, он зарос сиренью, малиной. Вправо и ниже лежит монастырь — он весь особенно замер, и тем полутора-двум непонятным старухам и недоделанным мальчикам псевдомонахам, что там теперь после выезда двух отделений дурдома, уж и подавно не суметь нарушить там тишину или нечто большое. Слева и сзади, где круто в горку уходит дорога — подросль сосенок, я даже пробовал их отсадить себе к дому — не приживаются, почва — здесь глинка с крошкою сланцев, а тот крутой чернозем у меня не подходит. Вокруг полно земляники, и дозревает клубника — как винограду, но мы лентяи — сорвем по ягоде, если не нужно тянуться. Сильно левее и выше — плато, остатки келий-землянок еще от «старцев», там есть поляна из «монокультуры» древнего сорта большой земляники — ягоды длинней фаланги на пальце. Ягоды ярко горят жгуче-красным, но мне приятней — взяв в зубы пару сосновых иголок, чуть-чуть мочалить ее — от них такой странный привкус. Из-за жары весь пригорок, трава пожелтела, стала похожею на эти иглы — запах в траве, как и привкус — сосновый.

Свесив и сжав вместе задние «ноги», справа летит ко мне шмель, и он лобасто таранит собой шепот трав, по-деловому гудит у колена — «маленький», он и не знает, что голубой цвет застиранных джинсов не обещает нектара, а вон комар — абсолютное зло, он это дрянь с ного-носом. Странным был даже уже прошлый год, я понимаю, конечно, что годы различны, но только вдруг появились прозрачные мушки, в Сатке исчезли совсем тараканы — после строительства пятого банка. А на реке появились зеленые, как бирюза, как жук-бронзовка, стрекозки. Вроде бы зелень вокруг, как и прежде, но и она тоже, вроде, светлее. Справа и дальше внизу у края врощенной в травы, и совсем тихой такой деревеньки, блещет на солнце, под ветром, полиэтиленовый, как флаг — обрывок на крыше (там был парник), он режет глаз слюдянистым сияньем. Аэродромчик ромашки над ним — все качается, ждет, что возвратятся заблудшие души. А еще дальше, как точки — цветные зады земледельцев, штук пять, шевелятся, может, махаючи тяпкой — им нужно нынче «окучить» картошку.