Необъективность - [10]

Я надеваю футболку, но все же сижу, знаю, что все бесполезно. Не так плоха пустота, но то, что здесь — это нечто иное. Левей, за заливом вдали коробочки домов и кисея — серость дымки. Я поднимаюсь, встаю над песком, и забираюсь вновь в джинсы. Трясу мешок пустоты, и все песчинки по ветру искрятся.

И я опять во дворах — только что туфли почти увязали в песке, теперь стучат о шершавость асфальта. А что-то сверху диктует, как будто рупор на улице, где-то вверху, передающий усиленный стук метронома. Звук опускается, бьет, и полсекунды на выдох. Как будто темные тряпки, вдали пролетели две птицы. За пустырем, далеко, облака — странные — с серым «подбоем». Я возвращаюсь в межстенную затхлость. Нет никого, бело-серые стены. На них сумятица лоджий, балконов и окон, стальные двери подъездов. Снова подошва ложится на плоскость ступени. Дверной проем намекает, чтоб я наклонился. Я закрутился в спираль вместе с лестницей — этаж, балкон. Мусоропровод, бумага, очистки и дверь, другая.

Чашка на мраморном столике — круг костяного фарфора, свет белизны, полупрозрачность внутри усеченного конуса, маленький, сбоку, цветочек — не украшает, но все же не портит. Мрамор столешницы — светло-зеленый в бежево-белых разводах, тоже хорош, но слегка не додуман. Отполирован он и обработан по краю, но слишком сложно связать его стиль с логикой стола-предмета. Целого с чашечкой нет, как нет и целого с комнатой или со мной, и остается вникать в перетекание линий, что это — то ли пещера у берега моря, куда приблизилась лодка, или же женщина с дочкой идут по аллее, под наклоненными липами, и что их ждет. Но снова чашка — законченность, светлость — от нее, будто круги по воде, тает, теряет заряд совершенство. Мы все — рисунок момента, все слишком разные, каждый в своем — кто в своем теле, а кто — в напряженьи. Смысл у рисунка, наверное, есть — не заподозришь, что это.

У ног — ковер, тоже светлый, но он податлив, берет в себя почти все, как и я, только его ничего не волнует. Через узоры ковра перебрались — не утонули в его доброте, не заблудились в его закавыках. Светлый дуб ножек — стола, кресел, стула — по его лаку все будто стекает, а древесина за ним вне контактов. Ползешь, сопишь, не согласен. Перед циновкой я циник — цзинь — ничего не осталось — она взлетает наверх к потолку, а я наверх не взлетаю.

Я иду в комнату сына, он, как обычно, постель не заправил — куча из одеяла, как будто морда с надвинутым лбом, но только я отвернулся, клацнув, ожил монитор. Мои «обои» экрана — два лопуха среди круглых камней в ярком, сияющем бликами, жидком кристалле реки, на них монетой вращается желтый пацифик. Дом надо мной и повсюду — множество серых ячеек, он — генератор, антенна, и только рано с утра, когда еще в его трубах вода пока холодна — он не сжимает меня излученьем. Все здесь питается от пустоты, как отраженье деревьев водой — это корни. Смотрю на белый экран, он имитирует лист, на подсветленный им дым сигареты. И я пытаюсь суметь рассмотреть ощущенья.

Что-то во мне, и по-прежнему, хочет «домой», пусть попытается — хоть в мониторе.

Поезд и Сатка…Поезд сперва торопился так, что вихлял, объезжая пригорки. Достиг предела — нет звуков — слитые с легким туманом деревья, а то, что было, исчезло. Слившись с окном, я смотрел и становился всем лесом. Серые коры ольхи, коричневатые ветки рябины, и мрачноватые стволы черемух — мчались на фоне желтеющей ближней горы за рекой в штрихах березы и сосен. Я откинул голову на верх сиденья, чтобы она, как хотела, моталась. В вагоне просторно, хоть полутемно. Люди — куски тени в креслах — лишь где-то волосы выше сиденья. Но на Речной, как всегда, поезд встал, и я смотрю на стоящие рядом платформы — только «окатыши», они важней, их же больше. Как-то раз осенью я проходил здесь — по склонам насыпи часто лежали арбузы, то ли они как-то сами упали, может, их кто-нибудь скинул — были холодные, сказочно вкусно. Сейчас — лишь серое утро. Я все смотрю через плоскость окна — и поезд дрогнул. Белые сосны без хвои, их съела пыль, и повороты, и горки, Новый и Старый заводы, и их отвалы, вот — ближний путь, прямо к дому, но здесь теперь дома нету.

Вокзал, и все здесь выходят, мне надо б так же спешить на автобус, но меня просто выносит площадь. Сверху от пруда свистит серый ветер — все по-свинцовому серо, только вода здесь прозрачна, голубоватые «камешки» шлака на дне, и на веревках качаются лодки — все это дышит. Странно, но в поезде время застыло, и утро вдруг стало вечером, двинулось к ночи.

Я просто здесь «появился», горбясь, стою посреди перекрестка — три направления резко уходят под гору, ну а в четвертом — тупик, виден белый хребет, в сумерках он слегка розов. Спина асфальта внизу мягко выгнута, я — сын вот этого места, ведь здесь я вырос. Нет того города, больше не будет — он был совсем не домами… Только не вижу того, что вверху — там светофор на тросах посреди перекрестка — здесь он оранжево-желто моргает ночами. Я повожу головой — этот мир теперь пуст, нет никого, кто живет сейчас этим. В четыре и в пять этажей — чуть розовеют, желтеют дома. И только ночь — я ее ощущаю. Лет в десять, здесь в снах я летал — с крыши на угол другой самой дальней.