Ненужные - [3]

– А то, – самодовольно подобрался Леха. – Все как в лучших номерах Парижа!

– Ну, тады давай внутрь. Данилыч, тащи горчиловку[1] и хавчик! – обратился Сапог к пожилому мужчине и, с хлюпаньем вытаскивая из снежной жижи ноги, обутые в стоптанные казаки, зашагал к воротам.

Пока Данилыч, сопя и кряхтя, вытаскивал из багажника наполненные провиантом и алкоголем пакеты, Сапог ковырялся с замком.

– Не идет, – резюмировал он, хмуро сдвинув брови. – Не хочет, сука, с девственностью расставаться.

Леха, стоявший за спиной приятеля, закудахтал от смеха.

Сапог обернулся, смерив приятеля холодным взором.

– Че ты ржешь? Помоги.

– Дык, давай туда водки плеснем, – с готовностью предложил Леха. – Разогреется.

Сапог покачал головой.

– Я водку сегодня пить буду, а не брызгать на замки. Газета есть? Или бумажка хоть какая?

После недолгих поисков на заднем сиденье отечественного внедорожника была обнаружена замызганная рекламная газета, и с помощью зажигалки Сапог превратил ее в маленький факел. В ледяном воздухе, бестолково кружась, поплыли черные хлопья пепла. Наконец замок достаточно прогрелся, и мужчины не без труда открыли ворота. Леха тут же прильнул к электрощиту, завешанному лохмотьями паутины, что-то звонко щелкнуло, и спустя мгновенье гаражное помещение озарилось тусклым светом.

Гремя тяжелыми пакетами, Данилыч зашел внутрь последним, и Сапог с лязгом закрыл дверь изнутри.

– Я летом сверху надстройку сделал, Сапог, – снова заговорил Леха. – Типа, как его… Пед… Пон… бля, забыл. Как-то по-пиндосски называется…

– Пентхаус? – подсказал Сапог, и Леха радостно заулыбался, кивая, словно китайский болванчик. Он торопливо пробрался мимо беспорядочно наваленного хлама, оказавшись у еще одной массивной деревянной двери, обитой потрескавшимся дермантином.

Освещение во втором боксе было куда ярче. Впрочем, и царящая внутри обстановка больше вызывала ассоциацию с жилой комнатой, нежели с собственно гаражом. Пусть запущенной и неухоженной, но все же комнатой, в которой вполне можно было существовать, даже в холодное время года. У стены старая, продавленная тахта, рядом, между ней и деревянным ящиком, втиснут заляпанный жиром мини-холодильник. На ящике высился исцарапанный телевизор «Сокол». На густом слое пыли, облепившем экран, был неуклюже нарисован женский половой орган.

– Че еще за Ван Гог выискался? – скривился Сапог. – Хоть бы реализму добавили, что ли.

Виновато мигая, Леха прямо ладонью стер похабное творчество, размазав пыль по экрану.

– И кстати. Че тут смотреть, антенны все равно нет, – заметил Сапог, снова глянув на телевизор.

Наклонившись куда-то за ящик, Леха выудил не менее запыленный DVD-проигрыватель. Сдунув с него пыль, он с гордостью поставил его рядом с телевизором.

– Работает? – недоверчиво поинтересовался Сапог.

– А то.

С этими словами Леха ловко размотал удлинитель и, сунув штекер в переходник, включил кнопку. Через несколько минут экран вспыхнул мерцающим синим цветом.

– И диски есть, – добавил Леха, подключая к телевизору шнур.

Сапог уселся на заскрипевшую тахту. Он перехватил взгляд Данилыча, который поставил пакеты на перевернутый кабельный барабан, служивший в небольшой хибарке столом.

– Ты чего репу морщишь, Данилыч? – полюбопытствовал Сапог, с наслаждением вытягивая ноги, обутые в заляпанные слякотью казаки. – Не рад, что ли, что родной сын от хозяина прибыл?[2]

– Почему же, рад, – после недолгой паузы ответил Данилыч. Оглядевшись, он подвинул к себе рассохшийся табурет и осторожно сел на него. Старое дерево скрипнуло, но выдержало вес мужчины. – Я просто в толк не возьму, почему мы сюда приехали. Я баню затопил. Картошки с салом нажарил, из подвала огурчиков и опят соленых достал…

По изжелта-морщинистому лицу Данилыча, напоминающему выжженую, потрескавшуюся землю, заскользила смутная тень, и Сапог, пристально наблюдающий за отцом, это заметил.

– Ну же. Договаривай, я ведь вижу, что тебе есть что сказать, – произнес он. – Не обязательно ждать, когда бухач язык развяжет.

– До того, как тебя забрали, ты называл меня отцом, – с трудом выговорил старик. Было видно, что он избегает колючего взгляда сына. – А не Данилычем. Вон, для Лехи я Данилыч. Для своих деревенских я Данилыч. А для тебя я отец, Леня.

Сапог засмеялся и, положив ногу на колено другой, лениво покрутил в воздухе казаком, со стоптанного каблука которого на грязный пол упало несколько капель коричневатой жижи:

– Так вот чего ты напрягся… Это напрасно. Подумаешь, огорчился на «Данилыча». У нас вон одного перца Вафлей звали, и ничего, крутился как-то. Правда, под шконкой в основном…

– Ты на что-то обиду держишь? – напрямик спросил Данилыч.

Сапог перестал улыбаться.

– Обиду держат обиженные, батя, – тихо произнес он. – Они на то имеют свои причины. Не равняй меня с ними.

– Послушай, Леня, – мягко заговорил Данилыч. – Мы не виделись три с половиной года. Если что-то и было хреновое между нами, давай забудем об этом. Хоть сегодня. Я не понимаю ваших законов и ваших понятий, по которым ты хочешь жить даже здесь, на воле. Не лови меня на слове. Привыкай к тому, что ты наконец-то на свободе, сынок.