Ненавижу - [18]

В дикторы ее, понятное дело, не взяли. Но и не прогнали, оформив помощником редактора. Светлана подозревала, что нужное словечко замолвил Дальский.

— Вы моя муза, Светлана, моя девушка дождя.

— Русалка? — она игриво встряхивала волосами.

— Нет, девушка дождя из порочного Петербурга.

Родители настаивали на университете, но она упрямо мотала головой — я нужна там! Там — подразумевалось, что рядом с Павлом Петровичем. Ее идолом.

Она перепечатывала и переписывала тексты к передачам, рылась в архивах, покупала носки и трусы, в любое время дня и ночи бегала за водкой, пропалывала грядки у него на даче и, стиснув зубы, стояла "на стреме", когда у великого и ужасного Павла Петровича случался приступ «любве». Потом, когда объект любве уходил, она проскальзывала к нему в его кабинет-каморку и принюхивалась, поводя крупными ноздрями — там всегда пахло как-то стыдно и неприлично. Ей очень хотелось, чтобы и от нее пахло также, чтобы он целовал ее, обнимал, что там дальше происходит между мужчиной и женщиной?

Мать, заслышав такие мысли, хваталась за голову:

— Это же аморально! Он старше тебя… Кстати, насколько он тебя старше? Что, он старше меня? Да ты с ума сошла. Ты же еще совсем девочка.

Отец брался за ремень, но слишком уж театрально. Хороша девка, поиграет в любовь, потом за ум возьмется. Сама же Света ни минуты не сомневалась, что они всегда будут вместе. Ведь такая любовь дается раз в жизни, после нее уже ничего не будет, так зачем боятся людского осуждения?! Он — лучший, а она станет его женой.

Но потом в каморку приходила очередная временная пассия, и она опять стояла "на стреме", прислушиваясь к животным стонам за фанерной дверью.

После «любве» Павел Петрович был обычно расслаблен и добродушен, и его тянуло поговорить:

— Телевидение, девочка, бог. Как у ацтеков. Злой и голодный. Ему ежедневно нужны новые жертвы. Без жертв, Светка, богов вообще не бывает. Сущность у них такая подлая: самых верных под себя подминают. Но из всех богов телевидение самый сильный, эта штука будет посильнее Фауста Гете, хоть я его и не читал и читать не собираюсь. Не люблю истории про старых и немощных. И сам стареть не собираюсь. Когда мне исполнится шестьдесят, я такую штуку сделаю! — он интимно наклонялся к ней, обдавая запахом вина и чужих поцелуев. — Знаешь, какую, я штуку сделаю, Светка? Я умру! Прямо во время эфира. Правда, смешно? Ну. Вот, опять насупилась. Расслабься, Светик, у нас еще двадцать лет впереди. Целых двадцать лет! Нам еще жить и жить… Мы еще с тобой столько всего успеем.

Поверила… берегла себя, стараясь стать совершенно незаменимой. Со временем с безумной влюбленностью смирились даже родители:

— Ты когда к нас своего Мамонта приведешь, — спросил как-то отец.

Привела. Вечер оказался сухим и жестким, как вобла под несвежее пиво. Разговор не клеился. Светлана отчаянно страдала, и давила по столом ноги родителям: ну же, вы обещали. Павел Петрович скучал, уставившись в новенький телевизор. Потом неловко попрощался и ушел.

Отец был категоричен:

— Гони его в шею, дочка. Гнилой человек. Да и старый он для тебя.

— Он младше тебя, папа! На целых десять лет!

— Так на то я тебе и папа, чтобы быть старше твоего ухажера!

Мать молча мыла посуду, думая о чем-то своем, совсем вечером постучалась в комнату к Свете:

— Твои ошибки, твое право, но вот, что я тебе скажу: ничего у вас не получится. Ни любви, ни брака, ни интрижки. Иссохнешь по нему, а он даже не заметит.

— Не правда!

Мать помолчала, потом без обиняков спросила:

— Спали вместе?

— Он порядочный человек!

— Тогда почему не женится? Молчишь.

Отвернувшись к стене, Светка чертила пальцем по обоям странные загогулины и больше всего на свете боялась разреветься. Мать сама ответила.

— Почему не женится, я, допустим, еще могу понять, на что ты, соплюха, сдалась ему, хрычу старому?! Но вот почему он с тобой не спит? Не понимаю.

А действительно, почему? Светка резко села на постели. Может, с ней что-то не так?! Может, он просто боится?

— Павел Петрович… я давно хотела спросить…

— Почему между нами нет интимных отношений?

— Да…

— Сам не знаю… Ты так этого хочешь?

И почему ей тогда не сказать: да, очень хочу. Давайте сделаем это прямо здесь и сейчас, я готова. Но стушевалась.

— Нет, просто интересно, что со мной не так?!

— С тобой все отлично! — Показалось ли, что в его тоне мелькнуло облегчение?! Да нет, показалось. — Светик, сделай чаю. В горле першит.

Всего одно слово, и не счастья. А ведь не дрогни она тогда, все могло быть иначе. Могло? История не терпит сослагательного наклонения. Впрочем, как и сама жизнь. Кто там писал: самое страшное, когда жизнь течет. А ничего в ней не происходит.

Как-то незаметно угасли родители, сначала мама, потом отец. За ними настала очередь бесшабашной юности, за юностью подтянулась молодость, или ей тогда мнилось, что молодости и не было? В прокуренных коридорах не разберешь, где ночь, а где день, зима ли по календарю или лето. Круглый год холодно в коридорах, душно в студиях. Пока бегала не замечала ни холода, ни духоты, потом вдруг стали отекать ноги, поднялось давление, сердечко тоже время от времени пошаливало: шутка ли столько сигарет, водки, вина и кофе, да на голодный желудок! И желудок, кстати, не заставил себя долго ждать — хронический гастрит. Вы бы поберегли себя, милочка — это врач. Светик, нас ждут великие дела! — Дальский. И она бросала все ради великих дел. Хотя что — все, если ничего и не было?!