Ненависть вождя и любовь разбойника - [14]

Яшка хладнокровно рассуждал: «Хорошо, что спящего не замочили! Впереди короткое следствие, быстрый суд и расстрел. Жаль, что Ольгу больше не увижу!»

НЕ ЗАБУДУ ЭНГЕЛЬСА ДО ГРОБА

На Лубянке получили срочную телеграмму: «Кошельков арестован завтра доставим Булавин.»

Восторгу не было предела. Товарищ Дзержинский о замечательной виктории тут же сообщил Владимиру Ильичу. На радостях Мартынов с П̀етерсом выпили крепко.

…Ранним утром задержанного Яшку с завязанными на спине руками втолкнули в купе. Сопровождали его три человека — чекист из Москвы Булавин и два широкоплечих солдата местного гарнизона.

У Булавина наградной пистолет с вожделенной накладной пластиной — «За беспощадную борьбу с контрреволюцией. Дзержинский». Помахал перед носом Яшки:

— Не шалить! Стреляю без предупреждения!

А солдаты — ребята простые, незамысловатые, глядели на Яшку с сочувствием.

Яшка не дурак, вёл себя как херувим, крыльев с перьями только не хватало. Невероятно, даже по матушке не выражался, хоть без этого речь ему тяжело давалась. Хвалил Ленина, Троцкого, любимую партию большевиков, чекистов и Советскую власть.

— Я ведь за неё, родную, за Советскую власть всю каторгу прошёл, страдал за народ. Боролся с этими, как их, с узурпаторами. Большевик я с пятнадцати годов, сам товарищ Троцкий в партию принимал, руку мне жал. Книгу свою подарил — не помню как называется, — надписал: дескать, верному товарищу по борьбе Якову Кошелькову… Выпили с ним по такому случаю.

Солдаты слушали, раззявив рты. Булавин недоверчиво спросил:

— С самим Львом Давидовичем? В пятнадцать лет?

— С ним, сердечным! И товарищ Ленин подошёл, видать тоже выпить захотел. Мы ему нацедили. Ильич выдул полстакана, крякнул и огурцом закусил. Простой он человек, Ильич. У него о народе сердце болит. Мы пили за мировую революцию и Третий Интернационал.

Подкованный в политике Булавин удивился:

— Так его, Третьего, тогда ещё не было! Назначен съезд на нынешний март девятнадцатого года.

— А товарищ Ленин далеко вперёд глядит, предвидит. У него на левой груди наколка — портрет Карла Маркса, а справа Надя Крупская. На спине наколка: «Не забуду Энгельса до гроба!» Он мне показал, после того как выпил. А что я в партии с пятнадцати годов… Как сказать? Жизнь меня рано в оборот взяла, сиротой бездомным до всего доходил. Я в шесть лет курить начал, а в десять выпивать. С горя! Очень царские сатрапы меня удручали. Да-с! И батьку моего отправили на каторгу в Сибирь как сподвижника Дзержинского. Они вместе сражались против деспотии. Погиб отец в Питере, когда Смольный брал. Его Керенский застрелил. Стрельнул батьке прямо в глаз. Я обиды терпел от фабрикантов и мирового капитала. И вот теперь, безвинного, на пролетарский суд влекут… Руки мои затекли, горьких слёз утереть нечем.

Булавин расчувствовался, приказал солдатам:

— Руки развяжите, он жертва царского режима… Отец, значит, сподвижник…

— А нам, Яков Иванович, говорили, что вы грабитель! — робко сказал один из солдат.

Яшка решительно взмахнул отёкшей рукой:

— Так это буржуазия клевещет! Да, порой отберу что-нибудь у кровососов и тут же бедным людям раздам. Всё до копейки, себе и полушки не оставлю, так-то, братцы мои!

ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ

Поезд остановился в Александрове. Издали раздался знакомый зычный голос:

— Самый свежий, из чистой муки! Кому хлеба? Ещё почти горячий! Вам, господа военные, хлебца надоть? — Васька Заяц держал на груди лоток. Вокруг распространялся вкусный запах.

Яшка подумал: «Ну, молодец! Как успел?» Состроил жалостливую морду:

— Позвольте, господа-товарищи, хлебушка купить, и на вашу долю, служивые, буханочку возьму! Вы, поди, совсем не емши…

Разрешили. С интересом смотрели: откуда у арестанта деньги? При шмоне всё до копейки, кажется, забрали.

Яшка снял шапку, поковырялся в козырьке и вытянул из-под ватной подкладки золотую пятирублевку с профилем Николая Второго. Солдаты смотрели с восхищением: «Вот ловкач!»

Яшка протянул монету Зайцу, получил сдачу и две буханки. Одну конвоирам отдал, а которую потяжелее себе оставил, но есть не торопился:

— В тюрьме пригодится, пока ещё там накормят — жди-пожди!

— И то! Кушай, сердечный, — солдаты от своей буханки несчастному оковалок отломили, тот и умял хлебушек.

МЧИТЕ, КОНИ БЫСТРЫЕ!

Был февраль. Огромная людная Москва встретила гостей блеском солнечной оттепели, тающих сосулек, свисающих с крыш, звоном трамваев, гомоном привокзальной толпы с мешками и сундуками.

Булавин подошёл к ближайшим саням.

— Свободен?

Старик-возчик, высохший как мумия, с тёмным лицом древнего подвижника, спросил:

— Куда, барин, прикажете?

— На Лубянку, в ВЧК!

Старик чуть не заплакал:

— Чека? Это опять бесплатно? Эх, салабоны беспросветные!

— На том свете в рай попадёшь! Вези! — и все четверо разместились в санях. Впереди, на облучке рядом со стариком — Булавин, по краям солдаты, в серёдке Яшка, буханку к груди прижимает.

Лошадка была небольшая, но прыткая, весело потянула с площади, мимо заправки автомобилей, под железнодорожный мост на Каланчёвку. Затем по Домниковке прямиком на Мясницкую, занесённую снегами, сиявшую многочисленными зеркальными вывесками и богатыми витринами.