Ненависть любви - [13]

Мои слова совершенно не смутили машинистку. Она лишь крепче сжала в руке мухобойку. Торжествующий блеск прорицательницы появился в ее глазах.

— Я же говорила: что-то случится! — воскликнула она.

И, по пути раздавая удары стенам, проворно удалилась.

Когда ударил гонг на завтрак, Эмилия сказала, что не хочет уходить из комнаты Мэри. Скорее назойливо, чем галантно, Корнехо настаивал на том, чтобы подменить ее.

— Я сочувствую вам, Эмилия. Но, поверьте, мы все тоже несем ответственность за эту ужасную трагедию… У вас расстроены нервы. Вам нужно питаться. Мы здесь все как одна семья. Я самый старший и прошу вас оказать мне честь — позволить остаться с вашей сестрой.

Типичный пример фальшивой учтивости: досадить всем, чтобы угодить кому-то одному. А меня, например, спросили? Однако мысль о том, чтобы предложить себя в плакальщики и лишиться завтрака, повергала меня в транс. Кроме того, из разглагольствований Корнехо выходило, что, само собой разумеется, Эмилия должна чувствовать себя виноватой в смерти сестры. Естественно, она хочет побыть с ней наедине, пока не приедут полицейские.

Атуэль подошел к Эмилии и заговорил с ней, как взрослый с ребенком.

— Как ты захочешь, так и сделаем, Эмилия. — Он нежно погладил ее руку. — Пойдешь завтракать, — конечно, я останусь. Если не пойдешь, только скажи, чего ты хочешь: могу остаться с тобой или, если тебе надо побыть одной… Как скажешь.

«Человек — это стиль»[11],— подумал я. Стиль «Вопли души» начинал меня раздражать.

Эмилия настояла на том, чтобы остаться. Я посмотрел на нее с той смесью восхищения и благодарности, которую мы, мужчины — а ведь все мы сыновья женщин, — испытываем перед самыми высокими проявлениями женской души. Тем не менее, уходя, я успел обратить внимание, что у Эмилии в ее горе все же достало сил переодеться и привести себя в порядок.

Звуками, преобладавшими за завтраком, были жужжание синих мух и позвякивание приборов. Разговаривали мало. Маннинг казался почти болтливым…

Ужасно говорить такое, но члены «семьи» смотрели друг на друга с недоверием.

Никто не вспомнил о Мигеле. Кроме Андреа. Когда мы встали из-за стола, она отвела меня в сторону.

— Мы его не нашли, — сообщила она мне. — Должно быть, плачет, спрятавшись где-нибудь на корабле. Или в песках. Или на крабьей отмели. Будем искать дальше. Как только появятся новости, я тебе сообщу.

Зачем, спрашивается, мне эти новости? Как она раздражала меня этими попытками приобщить к своим псевдоматеринским заботам!

X

Я неожиданно обрел покой в обществе Эмилии, и рискну предположить, что и ей мое присутствие не было неприятно.

Мы оказались погребены в этом доме, как на затонувшем корабле или, точнее, на субмарине, погрузившейся на дно. Меня не покидало тоскливое ощущение, что воздуха становится все меньше. В комнате умершей мне было не более неуютно, чем где-либо. Из одного только милосердия я решил составить компанию Эмилии.

В этом доме даже время шло не так, как обычно. Иные часы пролетали стремительно, иные тянулись медленно; когда я входил в комнату Мэри, то посмотрел на часы, и оказалось, что было только два часа дня, а я думал, что уже часов пять.

Мы были в комнате одни. Эмилия спросила меня, хорошо ли я знал ее сестру.

— Нет, — сказал я. — Только как врач. Она приходила ко мне на прием раза два или три. — И соврал, чтобы сделать ей приятное: — Кажется, она как-то говорила мне о вас.

— Мы очень любили друг друга, — объяснила Эмилия. — Мэри была так добра со мной… Когда умерла мама, она заменила ее в доме. Теперь я осталась одна.

— У вас есть Атуэль, — лицемерно утешил ее я.

К моей глубокой печали, я не забыл вчерашнюю сцену, ведь я видел, как Мэри целует жениха сестры.

— Бедный, ему будет не хватать ее почти так же, как мне, — сказала Эмилия, и благородный румянец озарил ее лицо. — Мы все трое очень дружили.

Мне стало не по себе.

— Вы ведь скоро поженитесь? — спросил я из чистого любопытства.

— Да, наверное. Но… все это так неожиданно… Сейчас мне хочется думать только о Мэри, убежать вместе с ней в наше детство. Мы провели его в Трех Ручьях.

Опыт научил меня, что люди необразованные, которые в обычной жизни не в состоянии двух слов связать, в горе способны на весьма патетические высказывания. Я спросил себя, как я, Умберто Уберман, со всей моей эрудицией, вел бы себя в сходных обстоятельствах.

Эмилия продолжала:

— Теперь приедет полиция. Самое ужасное, что я не хочу знать правду. — По лицу ее текли слезы. — После случившегося я испытываю к Мэри только глубокую нежность. Я не могу смириться с тем, что ее тело будут терзать вскрытием.

Вот это показалось мне неразумным. И я откровенно об этом сказал:

— Рано или поздно процессы распада сделают то же самое. А правда интересует нас всех, Эмилия. Кроме того, Мэри все равно будет жить в ваших воспоминаниях. Ничто не сотрет ее образ из вашей памяти.

Вошла машинистка с букетиком вялых цветочков, похожих на маргаритки, и положила их на кровать.

— Это единственные цветы, которые нашлись в гостинице, — сказала она.

Старушка вышла. Кажется, Эмилия пробормотала: «Спасибо». Разговор у нас разладился.

Чтобы нарушить тягостное молчание, я спросил: