Ненависть - [8]

Тихонъ Ивановичъ очень полюбилъ своего кума и часто отводилъ съ нимъ душу, бесѣдуя то на хозяйственныя темы, то говоря съ нимъ о томъ, что у него на душѣ наболѣло.

— Садись, садись, Николай Финогеновичъ, гостемъ будешь.

— Да вы какъ-же, ужли-же не полдничали еще?

— Припоздали маленько, съ птицей возившись, — сказала Наденька, — милости просимъ, откушайте нашего хлѣба-соли.

— Развѣ что только попробовать, — сказалъ Николай Финогеновичъ, усаживаясь на пододвинутый ему Аннушкой стулъ.

И сѣлъ онъ прочно, точно вмѣстѣ со стуломъ вросъ въ землю, какъ громадный кряжистый дубъ.

— Какой начнемъ?.. Простой?.. Или Баклановской?.. Глянь-ка какимъ огнемъ въ ней перецъ то горитъ! Чистый рубинъ! Или мягчительной, на зелененькой травкѣ, или полынной?

— Да ужъ давайте полынной.

— Икорки, Николай Финогеновичь?

— Да что это вы право, Тихонъ Ивановичъ на меня разоряетесь, а ить я еще къ вамъ притомъ-же и съ просьбою. Ну, бывайте здоровеньки!

— И тебѣ того-же.

— Огонь, а не водка… Такъ вотъ, Тихонъ Ивановичъ, иду это я, значитъ, сегодня на базъ, скотинѣ корма задать и слышу — гуси у васъ раскричались. Меня, какъ осѣнило. — Значитъ, кумовья посылку своимъ готовятъ. Такъ?.. Угадаль, аль нѣтъ?..

— Угадали, Николай Финогеновичъ. Рождество близко. Пора своимъ послать, чѣмъ Господь насъ благословилъ… Еще позволишь?..

— Развѣ уже по маленькой?.. Когда же посылать то надумали?

— Если погода продержитъ, завтра съ разсвѣтомъ коней запрягу, да и айда на станцію.

— Такъ… такъ… Вотъ къ вамъ моя просьбица. Не свезете-ли вы и мои посылочки… Ить у меня въ лейбъ-гвардейскомъ полку внукъ, сухарей ему домашнихъ старуха моя изготовила, мѣшокъ, да горшочекъ своего медку… Ишшо племенникъ у меня въ Питерѣ въ училищѣ, хотѣлось-бы ему колбасъ домашнихъ, да окорочекъ ветчинки…

— Что-же… Валяй, вмѣстѣ все и отправлю.

— Спасибочко!.. Вы ить, Тихонъ Ивановичъ, въ январѣ и на службу…

— Да въ полкъ. Опять мать одна останется за хозяйствомъ смотрѣть. Ужъ у меня на тебя надежда, что ты ее не забудешь, поможешь, когда нужда придетъ.

— Это уже не извольте безпокоиться.

— Съ рабочими теперь трудно стало.

— И всегда нелегко было, Тихонъ Ивановичъ.

— Этотъ годъ не знаю самъ почему мнѣ какъ то особенно трудно уходить на службу.

— Что такъ?..

— Да, пустяки, конечно… Страхи ночные. Бѣсъ полуночный.

— А вы его крестомъ, Тихонъ Ивановичъ. Онъ супротивъ креста не устоитъ. Мигомъ въ прахъ разсыпется.

— Я тебѣ, Николай Феногеновичъ, про своего племянника, Володьку не разсказывалъ?

— Видать — видалъ у васъ лѣтомъ какой то скубентъ по куреню вашему шатался, а разсказывать — ничего не разсказывали.

— Ну такъ вотъ, слушай… Еще рюмочку подъ постный борщъ пропустимъ. Смутилъ меня въ тотъ пріѣздъ Володька, можно сказать, сна лишилъ, шалай проклятый, сукинъ котъ!.. Видишь-ли ты какая у меня вышла съ нимъ преотвратительная исторія.

— Прошлымъ лѣтомъ, значить, пріѣзжаетъ ко мнѣ мой племянникъ и въ самый разгаръ лѣта. На степу косить кончали, стога пометали, выгорать стала степь.

Николай Финогеновичъ, со смакомъ закусывая большимъ ломтемъ пшеничнаго хлѣба, уписывалъ тарелку щей, Тихонъ Ивановичъ и ѣсть пересталъ, тарелку отставилъ и повернулся полъ-оборотомъ къ гостю.

— Пріѣзжаетъ… Подъ вечеръ дѣло ужа было. Подрядилъ онъ хохла на станціи, въ бричкѣ пріѣхалъ. Телеграммы мнѣ не давалъ, значить, по новому, не хотѣлъ родного дядю безпокоить. А самъ понимаешь, какое тутъ безпокойство — одна радость — родного племянника принять. Вылазитъ изъ брички… Я его допрежъ не видалъ. Росту онъ средняго, такъ щупловатый немного, съ лица чистъ. Студенческая куртка на немъ на опашь надѣта поверхъ рубашки красной, ну фуражка. Я, было, обнять его хотѣлъ, расцѣловать, какъ полагается, по родственному… Чувствую отстраняется. Значить, опять по новому, безъ родственныхъ нѣжностей. Отвели мы его въ горницу, вечерять сготовили, про родныхъ распросили, а на утро обѣщалъ я ему хозяйство свое показать, похвалиться тѣмъ, что самъ своими трудами создалъ.

— Такъ ить и то, похвалиться-то есть чѣмъ, — сказалъ Николай Финогеновнчъ и невольно подставилъ тарелку подъ протянутый ему Надеждой Петровной уполовникъ со щами… — Ну и щи у васъ, мать командирша, — сказалъ онъ, какъ-бы оправдываясь, — не повѣришь, что постныя. Не иначе, какъ вы тамъ чего нибудь такого да положили. Замѣчательныя щи. Моей старухѣ у васъ поучиться надо.

— На утро… А уже какое тамъ утро!.. Bсѣ кочета давнымъ давно пропѣли, рабочій день въ полномъ ходу. А я, знаете, съ Павломъ — работникомъ все прибралъ, вѣрите-ли по саду, по двору, по стежкамъ бѣлымъ песочкомъ присыпали, гдѣ у плетня дурнопьянъ поросъ повыдергали, чисто, какъ на инспекторскій смотръ какой изготовился. Ну, да понимаете, ея сестры сынъ, родной-же!.. Я вѣдь ихъ всѣхъ какъ полюбилъ! Отецъ его опять же замѣчательный человѣкъ, математикъ!.. Астрономъ! Думаю, пусть посмотритъ, какъ въ степу люди живутъ, какъ съ песками, съ засухой борются, какъ съ природой воюютъ, какъ все сами добываютъ, да въ Питерѣ потомъ своимъ и разскажетъ…

— Да и точно есть ить чего и показать, — опять повторилъ гость.

— Ну, ладно. Выходитъ. Куртка на немъ бѣлая, ну, чисто, женская кофта, воротникъ широкiй, отложной на грудь спускается, шея, грудь открытый, чисто дѣвка… Срамота смотрѣть… Мнѣ передъ работникомъ стыдно за него. Конечно, жара, да только лучше-бы онъ въ одной рубахѣ что-ли вышелъ, чѣмъ въ такомъ то костюмѣ. Хотѣлъ ему замѣчаніе сдѣлать по родственному, однако, сдержался. Вижу, все одно не пойметъ онъ меня. Студентъ… Мать ему къ чаю-то напекла, наготовила, чего только на столъ не наставила. И каймакъ, и масло свѣжее, сама въ ручную сбивала, и хлѣбцы, и коржики, и сухари, и бурсачки, и баранки… Онъ и не глянулъ, чаю постнаго, безъ ничего, хватилъ два стакана, задымилъ папиросу, а я этого, знаете, не люблю, чтобы, гдѣ иконы, курили, и говоритъ: — «что-же, пойдемте, Тихонъ Ивановичъ, посмотримъ»… Понимаешь, не — «дядя», — а «Тихонъ Ивановичъ»… Это, чтобы грань какую то положить между нами.