Ненависть - [94]

— Вы словно говорите обо мне. Вы только что меня описали. Я никогда не боялась высказывать свои мысли.

— О’кей, у меня остался к вам всего один вопрос. Почему? Почему вы пришли сюда? Не ради заработка же, в самом деле. Почему вы хотите получить эту работу?

— Потому что, если я собираюсь посвятить какому-либо занятию как минимум двадцать пять процентов своего времени, не считая сна, я хочу, чтобы оно имело смысл. Я устала тратить свое время попусту. Я начинаю осознавать, что хочу оставить след в этой жизни всеми доступными мне способами.

— Ну наконец-то прекрасный ответ. Когда вы могли бы начать?

— Значит, вы берете меня на работу?

— Вообще-то, да. По правде говоря, мы отчаянно нуждаемся в помощи. Так что насчет вас? Вы согласны?

— Да. Да, я согласна.

Я хочу крепко расцеловать Барри Штайн прямо в ее клубничного цвета губы или обнять ее толстую шею. Я хочу протараторить: спасибо, вы-об-этом-никогда-не-пожалеете, я-буду-лучшим-адвокатом-которого-вы-когда-либо-нанимали, вы-об-этом-никогда-не-пожалеете, или-я-уже-это-говорила? Но я только энергично и профессионально пожимаю ей руку, обещаю приступить к работе через неделю и иду назад по коридору, застеленному ковровой дорожкой. Самодовольная хвастунья. И лишь удалившись от офиса на расстояние четырех кварталов, я складываю ладони перед своим лицом в молитвенном жесте. А потом быстро бегу по улице. А потом раскидываю руки, как будто я лечу. И начинаю повторять нараспев слово «суууперадвокат».

ГЛАВА 39

Вот где все и кончается. Прямо здесь, в «крыле постоянного ухода» дома престарелых в Ривердейле. Мы готовы. Или точнее, мы готовились к этому, но кому под силу полностью смириться со смертью? Можно услышать, как доктор отчетливо скажет «пора, пришло время», как будто эти слова имеют хоть какое-то значение. Можно нервничать, напрягаться, рисовать картины в своем воображении. Но готовым к этому быть нельзя. Если мне покажется, что я смирилась, это будет лишь самообман. Потому что много позже, сидя в кинотеатре, я вдруг подумаю: «Дедушке Джеку этот фильм понравился бы». И, когда у меня появится проблема, с которой мне будет трудно справиться самой, обязательно мелькнет мысль: «Уж дедушка Джек знал бы, что делать». И даже стоя перед алтарем и вручая свою жизнь другому человеку, я буду сожалеть, что дедушки Джека нет сейчас с нами. И ужасная боль останется со мной надолго, возможно навсегда.

А когда все будет кончено, некий доктор покопается в моих внутренностях, и я вновь буду вынуждена восстанавливать утраченное. И потому что дедушка уже очень стар, потому что он готов, потому что это естественный ход вещей, я смиряюсь с его смертью.

Дедушка Джек лежит посредине кровати. Мы с моим папой расположились по обе стороны от него на наших обычных местах. После Рождества мы навещали его почти каждый день и выработали своего рода ритуал: я сажусь справа, отец — слева. По возможности сюда заезжает Эндрю, прыгает на поезд в перерывах между дежурствами и объясняет нам действия врачей. Что течет из капельницы в дедушкины вены, почему доктора продолжают брать у него кровь, когда ее, кажется, уже вообще не осталось, кто все эти специалисты в белых халатах с блокнотами на планшетах. Когда мы чувствуем, что могли бы найти утешение в холодных, суровых фактах, мы обращаемся к Эндрю, и он тщательно растолковывает их для нас.

Дедушка Джек занимает все меньшее и меньшее пространство между мной и отцом, и мне уже кажется, что так и будет продолжаться дальше. Может быть, он распадется на атомы прямо на наших глазах, превратившись в маленькую бесформенную кучку на грязных больничных простынях. Или взорвется и будет унесен спиралью невидимого вихря. А возможно, его просто сдует, как клочья бумаги ветром.

Последние несколько часов, с того момента как Эндрю уехал на работу, дедушка Джек спал, иногда приходя в сознание и снова теряя его. Он говорил очень мало. А когда все-таки говорил, было похоже, что это причиняет ему боль.

— Я принесла тебе подарок, дедушка Джек, — сообщаю я, когда сиделки перестают заглядывать к нему, чтобы проверить его состояние, как будто он уже умер, еще до того как это произошло в действительности. Я лезу в сумку и достаю оттуда свою диадему. Дедушка улыбается и жестом просит надеть ее ему на голову. Я пристраиваю диадему на хохолке его белых волос, и он превращается в принца-инфанта. Истощенного, величественного и бесстрашного.

— Спасибо. Детка. Очень. Понравилось. — Каждое слово — как отдельная победа.

Не спрашивая разрешения, я беру его холщовую кепку, которая лежит на подоконнике, и надеваю ее. Теперь она моя. Мне не требуется что-то материальное, вроде его кепки, чтобы помнить о дедушке Джеке, но я все равно позволяю себе это дополнительное утешение. Я надвигаю козырек низко на лоб.

Мой папа смотрит на своего отца, лежащего на кровати в диадеме и больничном халате, и издает странный звук, что-то среднее между смехом и рыданиями. Этот звук похож на щелчок фотоаппарата, и я воображаю, что мы с ним оба мысленно делаем снимки дедушки Джека с максимальной возможной скоростью. «Мы запомним тебя. В диадеме и халате, может быть, но мы тебя запомним».