Ненасытимость - [132]
— Ничего, ты не бойся. Тут иногда ночует один... мой старый дядюшка — [хорошо, что хоть не сказала: «один мой знакомый» (?)] — когда выпьет и боится возвращаться домой. Это раскладушка моего... брата. Он ушел добровольцем в немецкую армию во время того проклятого крестового похода и погиб — его посадили на кол, как Азию Тугай-бея. Наша мать — немка: баронесса Тренделенделенделенденбургская. Странная такая фамилия, но очень старая. Это от нее у меня такой спокойный нрав, который тебя так раздражяет — (нарочно через «я»). — Не отрицаю, я люблю тебя раздражять, так страшно, так безжалостно — чтоб ты своих не узнал, когда домой вернешься. — (Она плеснула на его заляпанное половой грязью лицо своими чудными фиалковыми звездами, и у него на глазах эти звезды заволокло мглой безумия, которая пахла тем...) — Ты мой, когда не думаешь ни о чем, кроме бедной зверушки у меня между ног. — Он вздрогнул, словно хотел броситься на нее, но она удержала его, всего лишь ткнув жестоким пальцем в грудь. — Нет — я хочу, чтоб ты передохнул, — впереди новые муки, пострашнее прежних. Я больше не буду. Клянусь, — добавила она со страхом, увидев в его кровавых зенках отблеск настоящего сумасшествия. Зипон охолонул, но провалился еще на несколько этажей в смрадную пропасть боли. Мир вокруг качнулся и чуть не взорвался, но пока устоял.
Знала ли она, что делает? До какой степени истерзала этого молокососа, этого духовного оборванца, которому уже не на что было опереться. Если б ее спросили, она бы и сама не смогла ответить: не отдавала себе в этом отчета. Жить по-настоящему она могла, только натянув струну чужого вожделения — до предела, на разрыв. Бедняжка все делала лишь для того, чтоб худо-бедно обеспечить себе существование — только и всего. Не будем судить ее слишком строго — всегда виноват мужчина.
«Ах, знать о ней все, все, все!.. Ворваться в изящную, маленькую, правильной формы блондинистую головку, взорвать клетки этого удивительного (ах — до чего же, в сущности, банального!) мозжечка, все выпотрошить, вылизать, вынюхать, впитать». Но Перси была скупа на объяснения. А если б и хотела что-то объяснить, у нее для этого не было должным образом дифференцированных понятий. Она могла п р е д с т а в и т ь в с е к а к е с т ь в мерзостном лупанарии Квинтофрона, но говорить об этом — ни-ни. Ей удавалось только садистское кудахтанье: тут уж п р и х о д и л о с ь уметь — чтобы жить. Но тогда говорил не рот, а шептали на своем препаскудном особом «наречии» ее столь похабно (по-научному) именуемые «срамные губы». Генезип до сих пор считал все это правдой, несмотря на ее трепотню о всеобъемлющей лжи, сверхобмане и гиперблефе. Но почему она водит его за нос теперь — с этой секретной комнатой? Ведь он ей верил безгранично! Каждое ее слово — само слово, вне предметных соответствий — было реальностью, стократ более глубокой, чем существование какого-либо реального предмета, а она умышленно хочет возбудить в нем подозрения! Зачем? Бога ради, зачем?! О, кретин!..
Вдруг она быстро, даже поспешно увела его оттуда за руку и заставила выслушать какой-то новый театральный «отрывок» Тенгера. На рояле она играла очень неритмично, спазматически, чувственно, вообще скверно. Музыку она применяла только как средство нагнетания половой атмосферы. Может быть, шум был нужен ей, чтоб не слышно было, как кто-то входит в ту комнату? Она никогда еще при нем не играла. Ужасное сомнение поразило его — но ненадолго. Пусть лучше длится мука неопределенности, чем произойдет нечто, способное их разлучить.
Был жаркий, душный, влажный июньский вечер. Дождя не было, но ведра горячей воды висели в черном пространстве, как в парилке. Комары да мошки «отплясывали» в воздухе целыми табунами, разбиваясь о стекла электрических лампочек. Беспрерывное жужжание и писк усугубляли и без того дурное настроение. Казалось, все спадает, как чулки без подвязок, все зудело и липло, все всему мешало. На этом фоне дикий борделеск Тенгера в спазматическом исполнении мадмуазель Перси был просто невыносим. К счастью, он кончился. Оставался единственный выход: обречь себя на добровольную скуку — и черт знает как долго возводить бесцветное хрустальное здание на ядовитом кипящем болоте. Сквозь распахнутое в черноту ночи окно сочился запах июня — тот самый, что в детстве казался символом пика неведомой будущности. Вот значит, как суждено кончиться его жизни? Выходит, это и было то самое, последнее, величайшее «дело»? Нет — за вонючей топью самопожертвования ради больных фантазий какой-то кобылы вдруг вырос э с к и з н ы й образ вселенского политического положения нашей пилюльки-земли. «Боже, если Ты и там где-то намутил такой же мути, то стоит ли вообще существовать? — сказал в нем один двойник другому. — Но почему я должен страдать из-за Твоих неудавшихся планов?» Довольно — это было неискренне: ничуть его не интересовал никакой «Господьбог» родом из детства — никогда он в Него не верил. И все же именно в такие минуты он предпочел бы, чтоб у него под рукой был какой-нибудь потусторонний доброжелатель... Доброжелателя заменял ему Коцмолухович. Но опять-таки порой наступали такие минуты, что и этого не хватало. И тогда ему вспоминались разговоры в скиту князя Базилия, и его охватывал страх: а вдруг из-за того, что эти трое встретились в неподходящий момент, он разминулся с каким-то своим существенным предназначением, с дикой и одинокой истиной, которую должен был изловить, как зверя в дремучем лесу, добыть в ратных трудах, как драгоценный трофей, быть может, как женщину... Вот она, звезда его судьбы, в двух шагах от него, с этой своей дьявольской запромежностью, а он — ослепленный неким прелюбодейственным (в значении, которого сам не понимал) идолопоклонством, в бессильном трепете перед тайной (чьей? — только своего бытия — в нем помещалось бытие всего остального), не смел совершить дурацкое движеньице (столько раз повторенное там: в палаццо Тикондерога и в предместье Яды), движеньице, которое могло дать ему власть не только над добычей, но и над ним самим. Может, в этом-то все и дело? Может, эта безнадежность — кажущаяся, а ей требуется насилие? Тогда он сделает это наперекор всему. И вдруг он ринулся на нее — метафизический зверюга, потусторонняя скотина: ярила она его, ярила и наконец разъярила. Мгновеньице д л и л о с ь — и это было самое странное — мгновеньице-символ судьбы его и еще многих в нем: черного гостя, и убитого мальчика, и поганых (почему?) сперматозоидов, каждый из которых желал быть его сыном, рожденным этим, а не другим каким-то бабцом. О, если б он уже был кем-то! — но все происходило в том возрасте, когда как раз и обретают форму, в опасные лета мужчины. Э т о дурацкое июньское мгновеньице в э т и х комнатах этой страшной женщины (долой псевдопроблемы и т. д.) и было тем перевалом его жизни, на котором он мог покорить самого себя или навсегда потерять. Стать победителем или рабом страха перед поражением. Величие — не только в победе, оно точно так же — в поражении, внутренне преображенном в победу, — только поражение, которое нужно преобразить в победу, должно быть крупным поражением. Итак, «к делу» — за загривок ее, за волосья, эту святую мученицу, эту метафизическую влянь и дрань — dołoj! — и вот так, вот так!! О... Но что же он увидел? Ибо вместо того, чтоб доделать свое дело, он смотрел круглыми глазами на эту непонятную тварь (и на самое дно своего существа). Вновь тайна чужого «я» устремилась к нему из бесконечной дали, и вместо того, чтоб обрушить дубину, он сам получил по физиономии мягким комком ваты. Где-то под ним, этажей на пятнадцать ниже, извивалось гнусное страшилище — отнюдь не боевой трофей. Завоевывать было нечего. Он пронзил собой насквозь полную пустоту. Д л я н е г о у н е е н е б ы л о т е л а. Пьяные от боли и скрытого наслаждения («Наконец-то лопнул, не вынес, н е с м о г в ы н е с т и», — твердила она про себя шепотом, ощутив ту особую дрожь, которой не мог ей дать Коцмолухович, — тот тоже не выдерживал, но лопался иначе — вместе с ней, а этот один, один! — вот чудо!), глаза Перси закатились в высшем экстазе (она была в тот миг так ужасающе прекрасна, что даже слишком, дальше некуда — никаким изнасилованием и люстмордом
