Ненастье - [3]

Слёзушкин, хотя и считал тётушку своей благодетельницей, но почему-то в последнее время стал шибко тяготиться её присутствием. Особенно не по душе ему были её разговоры о лавке и её деятельности в ней. Перед супругой ему было жутко как неудобно — и за тётушкину навязчивость, и за свою попустительскую натуру. Он даже в глаза ей не смел смотреть. Порой он думал, что было бы лучше, если бы у Ксении Степановны не было никакого приданого, кроме дома. Но Ксения Степановна, слава Богу, ни на деятельность в лавке, ни на тётушку внимания особого не обращала, отчёты что от сидельца, что от тётушки принимала одинаково спокойно. Даже, можно сказать, с безразличием. Она жила в каком-то своём, никому другому неведомом миру. Даже когда они со Слёзушкиным были наедине и он брал её за руки, она улыбалась только губами. И на поцелуи отвечала, он чувствовал, без души.

— А знаешь, Сёмушка, — вдруг встрепенулась тётушка, — так как ты мне родня, выручу я тебя! — И взгляд её радостно заблестел.

Слёзушкин испугался. «Только бы это выручение дома не коснулось!» — подумал он.

— Так и быть! — твёрдо продолжала тётушка, хлопнув ладонью по столу. — Возьму я у вас эту треклятую лавку себе в убыток. Куда деваться! Ежели уж я вам не помогу, то откуда более помощи-то ждать. Вы молодые, вам жить. А мне што? У вас лад да достаток, и у меня на душе тепло. А ежели уж и разорит меня эта лавчонка, так вы же меня не бросите под забором помирать? Правда ить, Сёмушка? — на последней фразе голос тётушки дрогнул.

Слёзушкин кивнул — правда.

Купчую крепость тётушка спроворила в один день. За лавку она отдала семьдесят рублей. При этом слёзно просила племянника никому об этом не говорить, дабы не прослыть дурой, отдавшей «бешеные» деньги за грошовую развалюшку.

Это было в марте 1911 года. Теперь на дворе октябрь 1918.

2

В окна нехотя, как бы выполняя нудную и изрядно надоевшую работу, тихо-тихо, почти неуловимо, постукивает мелкий октябрьский дождь. Медленно, словно в полудрёме, покачиваются голые деревья. Над мокрыми крышами домов, вылетая из труб и сразу попадая во власть ветра, рвётся дым. По раскисшей улице, укрываясь от дождя и ветра, пробираются редкие прохожие. Солидные, имеющие деньги и уважение горожане не пачкают до блеска начищенных сапог, а пробираются до нужного места в бричках или бегунках.

Город просыпается.

В доме Слёзушкина Семёна Поликарповича тепло. Слава Богу, дровами запасся загодя и в избытке. На стене, внося в квартирную тишину свой колорит, мерно потикивают ходики.

Степенно выпив чашку морковного чая и скушав сдобную булочку, которых супруга напекла накануне, в честь праздника Покрова, Слёзушкин стал собираться на работу, в лечебницу.

— Ксения Степановна, — позвал он супругу своим тихим, ласковым голосом.

— Што хотите, Семён Поликарпович? — бесшумно появившись в дверях комнаты, спросила та.

— Чистую бы рубашку, голубушка.

— Какую: ситцевую или сатиновую?

— А которая нештопаная?

— Сатиновая.

— Вот её, голубушка, и подай. Вечером-то намереваюсь зайти в аптеку, к Карлу Карловичу, так, стало быть, нужно быть при полном параде. Они люди культурные, образованные. Дом у них полная чаша, и крайне неприлично будет, ежели я появлюсь в ихней роскоши в штопаной рубашке не первой свежести.

Супруга кивнула согласно головой и пошла к комоду за рубашкой. Взяв сюртук, Слёзушкин поднёс его к окну, на свет, и принялся тщательно осматривать: спереди и сзади, внутри и рукава, локти и пуговицы, карманы. И остался вполне доволен. Сюртук, несмотря на то что пошили его почти восемь лет назад, выглядел как новый. Берёг его Слёзушкин — надевал только в важных случаях: когда шёл к высокопоставленным лицам или встречал в лечебнице комиссию, был он единственной одеждой в жизни, которую Семён Поликарпович пошил на заказ за 15 рублей! получив второй раз жалованье в городе. В деревне он себе такой роскоши ни в жизнь бы не позволил. А тут быть прилично одетым место обязывает.

Сегодня, считает Слёзушкин, случай важный — просить у аптекаря в долг денег. До этого года он почти никогда и ни у кого не брал денег в долг. Обходился своим жалованьем, слава Богу, оно у него приличное, считает он. А вот с зимы, когда власть в городе стала переходить то к собраньям, то к комитетам, то к советам, жалованье стали задерживать. А с июля вообще не выдают. Август он подождал, а в сентябре пошёл, что называется, по кабинетам. Два дня обивал пороги: зайдёт в один кабинет, его оттуда направят в другой, оттуда в третий. Переписал кипу различных прошений, на которые наложили власть имущие по нескольку резолюций, и всё без толку — нет денег в казне! Слёзушкин кивал головой — мол, понимаю, понимаю. Но всё равно робко вопрошал:

— А как же быть-то?

— Приходите на следующей неделе. — Отвечали ему и, провожая до двери, интересовались: — Больных-то много ли приходит?

— У-у, — отвечал Слёзушкин, — много. Минутки свободной нет.

— Да, тяжёлые времена настали. Ну да ничего, Бог даст, выправится жизнь.

И вот с сентября Слёзушкин один раз в неделю ходит в управу в надежде получить жалованье. Но, к его великому огорчению, пока безрезультатно. Всякий раз ему дают один и тот же ответ: «Приходите на следующей неделе». А на работу, в лечебницу, он ходит аккуратно, как полагается — шесть дней в неделю. Воскресенье — день отдыха.