Немой - [103]

— У меня уже скопилась приличная сумма, да только сам-то я полным ходом спешу к концу жизни, — сетовал настоятель крестным Ваурусам, вручая им фондовую книжку. — Отныне вы, прихожане, надзирайте за своими нуждами, за этим и за прочими делами: меньше головоломок придется решать духовным лицам… Да и не всякий настоятель способен целиком посвятить себя общественным целям.

Заведя собственную книжку колокольного фонда, Ваурусы будто получили наличными причитающийся долг, причем без хлопот, связанных с хранением. В один миг они приобрели единственный предмет забот, единственную цель, ради которой стоит жить: они могли не бояться за свои деньги, мало того, могли копить их да прикидывать, как лучше использовать накопления на благочестивые цели. Ваурусы еще сильнее склонялись в сторону церкви, а не Винцаса и его супруги: туда, в божий храм, в обитель настоятеля смещался центр их жизни, а здесь, в деревне Таузай, они чувствовали себя кем-то вроде постояльцев. Ну, а про свою деревню Кусай и думать забыли.

Винцас держал данное Уршуле слово не пить, однако понимал это по-своему, а именно: не напиваться до свинского, болезненного состояния, как это произошло во время сватовства. Ну, а пить в меру, по его разумению, просто приятное развлечение, а вовсе не позор, не ущерб здоровью и тем более не грех. Из их поставца отныне не исчезала бутылочка с питьем того или иного сорта на случай прихода неожиданного гостя. И такие гости не замедлили явиться.

Первым завел обыкновение навещать своих пригожих и таких же молодых, как он сам, соседей викарий. В свободное время, после обеда ему не сиделось дома одному, все тянуло куда-то, хотелось побалабонить с кем-нибудь. А лучшего променада не придумаешь, чем через деревни Кусай — Таузай, и завершался он не где-нибудь, а конечно же, в усадьбе Канявы, где не страшатся появления постороннего человека, пусть даже он будет господского сословия. Заставал викарий Винцаса дома или нет — в любом случае его супруга потчевала гостя сладкой наливкой, и тот возвращался домой навеселе: взгляд его становился лучезарней, улыбка — приветливей. Похорошев после стопки еще больше, юный викарий рисовался, пытаясь обратить на себя внимание Винцасовой супруги, а сам при этом с удовольствием поглядывал на красавицу. Со временем ему все больше стало недоставать именно этого, а не угощений, и вместе с тем он стал тревожиться, как бы народ не принялся злословить по поводу его частых посещений. Сам он реже стал забегать сюда, зато все обставил так, что Канява заканчивал свой путь в его «викариате», где тоже не переводились в шкафчике всевозможные бутылочки со шнапсом и простительным вином — так он стал именовать легкое, безобидное женское питье. Викарий был таким хлебосолом, что, казалось, готов был снять с себя последнее из любви к Канявам.

Вторым их приятелем был алтарист. Тяжеловат он был для гулянок, туда не ходил, зато держал дверь открытой для любого соседа, с которым мог выпить. Алтарист не пропускал никого из тех, кто жертвовал приношения, с каждым осушал хотя бы по рюмочке, а с красивыми и состоятельными Канявами — закусывая после этого их же приношениями. Он был зажиточным и притом нескупым человеком, словом, «милягой», как почти каждый любитель спиртного.

Закусить пивко «оглодками» (так алтарист называл твердый сыр, который ему было не под силу разжевать до конца) или, хлебнув горькой, перехватить колбасы ты всегда мог если не у одного, так у другого святого отца. Ну, а поскольку все пили в меру, хотя и в свое удовольствие, то особого греха или позора в этом никто не усматривал. Разве что у алтариста нос становился все сизее, набухал все больше. Он и говорить-то стал в нос. А викарий с Винцасом теперь то и дело поглядывали в окно: не настал ли повод совокупно выпить — в меру, ясное дело, как и положено приличным людям, подающим всему приходу пример для подражания. Местечко и святая братия стали все чаще испытывать потребность обсудить сообща якобы безотлагательную хозяйственную нужду, собраться на пару часиков, а порой и вовсе не возвращаться домой на обед.

Со своей стороны, и Канявы стяжали себе во всей округе славу хлебосолов. Все чаще в их деревне стали появляться чужаки, и ни одного из них супруги Канявы не отпускали «сухим». Крестный Ваурус только плечами пожимал да причмокивал, сокрушаясь по поводу того, что его крестник Винцас этакую прорву добра процеживает через рот, в то время как деньги следовало бы положить в банк да наращивать проценты. По правде говоря, проку от Канявы банку не было никакого, он даже счет там не открыл, ну, а поскольку пили супруги умеренно, то и по миру идти не собирались; у них работал Антанас, следил за хозяйством, соблюдал сроки, а когда они подпирали, не раздумывая совал косу самому хозяину, и тот с удовольствием делал по хозяйству все, что требовалось.

Винцас ошибся, думая, что с женитьбой позабудет про все на свете, про свои занятия, что ему достаточно будет любоваться прелестными глазками юной женушки, что потеха якобы заменит ему работу. Право слово, уже спустя полчаса он скучал без своей Уршули, однако это не гнало его домой, не заставляло бросать все и сидеть, уцепившись за ее юбку. Наоборот, чем сильнее скучал Винцас по своей подруге, тем рьянее он работал с напарником, и притом ничуть не хуже, чем зимой в лесу. С той же неукротимостью Винцас обрабатывал землю: корчевал кусты, копал канавы и пруды, чтобы скотине было где напиться, а птице поплескаться. И вот за три года поля были размежеваны, очищены, не хуже, чем у самого Зубоваса, а в них не счесть было холеной, отборной скотинки.