Немой набат. Книга вторая - [21]

Внезапно возникший новый интерес все глубже затягивал его. Касался бы вопрос шкурных дел — тут все просто, он без раздумий отказался от доплаты, предложенной Иваном Максимовичем, быстро сообразившим, что приобрел ценного помощника. Денег и без того хватало. Но этот интерес не был связан с баблоцентризмом или карьерными планами — кататься на социальных лифтах поздно, — он поселился в душе как бы самостоятельно, и ее непривычное состояние требовалось осмыслить. Не имея на этот счет опыта, он для начала решил вспомнить памятные эпизоды, повлиявшие на его самосознание. И с удивлением обнаружил, что вспомнить-то нечего — сплошь монотонная работа сторожевого пса. Бывали, конечно, нестандартные ситуации, но о них забавно анекдотить в кругу старых друзей за рюмкой водки, только и всего.

Лишь два случая намертво сидели в памяти, и оба связаны с юными годами — два отцовских урока.

Отец был фронтовиком и с десяти Вовкиных лет воспринимал сына не в качестве опекаемого дитяти, а как взрослого мужика, которому можно не только говорить правду о жизни, но и показывать ее. Наверное, потому, что из-за войны сын был очень поздним, так уж сложилась отцовская судьба. Первый урок был, можно сказать, теоретическим.

В пионерлагерную пересменку они остались в квартире вдвоем — мама задержалась на садовом участке. Стоял жаркий июль, дел не было. Отцовские друзья-пенсионеры за городом, пацаны в пионерлагерях. Они просто стояли у распахнутого окна, опершись локтями на подоконник, и бездумно глядели на бегущие по небу облака.

— А присмотрись-ка к ним, к облакам, — вдруг сказал отец. — Ведь это люди шагают.

— Где люди? Какие? Не вижу.

— Ну, вглядись, вглядись пристальней. Шеренгами идут, поколениями.

Он начал вглядываться изо всех сил и сперва смутно, а потом яснее, яснее различил шеренги шагающих людей, внешне похожих на пушкинских богатырей, вынырнувших из пучины под началом дядьки Черномора. Шли они как бы отрядами, отделенными друг от друга каким-нибудь облачком. И сразу чувствовалось, что в каждом отряде идут сверстники, как сказал отец, поколения. Они шагали и шагали по небосклону, и видно было, как по мере движения — значит, с возрастом — каждый ряд постепенно редеет, пока от него не остаются единицы, под конец тоже растворяющиеся в небесной выси. В одной шеренге неожиданно привиделся отец, рядом его фронтовой друг дядя Миша. Они идут куда-то вперед, а на самом деле назад, уходят в прошлое; вот остался только отец — да, дядя Миша прошлый год помер. Но в небе появилась еще одна колонна, и в самом ее конце Вовка угадал себя.

Отец спросил:

— Видишь? Это колонны сверстников, поколений. С кем люди шагают по жизни. Эпоха сортирует людей. Вот где настоящие сравнения, вот где сводят счеты друг с другом — у кого как жизнь сложилась? Но стоит ли рваться, доказывать свою прыть, чтобы все равно исчезнуть в этой белесой голубизне? Не лучше ли прожить жизнь пусть в безвестности и не в богатстве, но в любви и счастье, в достоинстве и самоуважении?

Тот урок — на всю жизнь, которая подтвердила: люди идут по жизни поколениями, а внутри поколений меряются друг с другом богатством, счастьем. Тут счет самый строгий. У него, телохранителя Вовы, не получилось ни того ни другого — что поделаешь! Но достоинства и самоуважения не занимать. Может, «под них», под его нравственную автономию, и возникли новые смыслы?

Умер отец незапланированно. Пошел в собес узнать о повышенной фронтовой пенсии, а там молоденький начальничек отказал, да еще добавил: «Я вас на фронт не посылал». После тех слов отец еле доплелся домой, и с того дня словно сломалось в нем что-то. Вовка чувствовал: отец начал торопиться, хотел еще кое-что на этом свете успеть.

Одним из таких дел стал второй урок, который Владимир Васильевич до мельчайших деталей помнил по сей день. Урок практический.

Сначала отец посоветовался с мамой:

— Брать Вовку или не брать?

Мама возражала, но отец решил по-своему:

— Боюсь, у меня времени в обрез. А он пусть поглядит... Будет что внукам рассказать.

Они долго ехали на Дубровку, которая в то время считалась удаленным районом, и пришли в военный госпиталь — старое-престарое кирпичное здание в глубине огороженного бетонным забором двора. Вроде не тюрьма, а с первых шагов стало жутковато.

— Держись мужиком, — почувствовав волнение сына, нахмурившись, строго приказал отец, который сам был внутренне напряжен, по-военному собран. Но вдруг обмяк и, словно самому себе, посоветовал: — По-человечески, по-человечески, люди все ж...

По зашарпанной лестнице они поднялись на третий этаж. встретила их шустрая сестричка пенсионного возраста, знавшая отца в лицо и обрадованно запричитавшая:

— А я тебя кажный год жду... С сыном, что ль? Ну, молодец, молодец, пусть видят, а то никто опосля нас и не поверит.

Отец сунул ей коробочку конфет «Южный орех», которую они купили в метро, и она провела их в огромную больничную палату, коек на двадцать. В первый миг Вовка обомлел: на постелях лежали и сидели в разных позах люди с черными повязками на лицах. Увидев отца, многие загомонили — говор был неясный, но в целом разборчивый, кто-то поднялся, шагнул навстречу, с кем-то отец обнялся. «Как он их различает? — мелькнуло у Вовки, — в масках же...» Но отец по-свойски присел на одну из коек, полуобнял лежавшего на ней, подозвал сына: