Немота - [78]

Обратно мы вернулись поздно. Купили в алкомаркете три бутылки сидра, заказали морскую пиццу и, болтая о чём ни попадя, почапали к Владе. Зайдя в квартиру, она первым делом поставила в гостиной камеру на зарядку, пояснив:

— Скорее хочу увидеть, что наснимали.

— Самую что ни на есть крипоту, — рассмеялся я, указав на пакет с мокрыми муляжами котят. — Узнав о фильме, твои веганы устроят нам самосуд.

— Не сомневаюсь, — улыбнулась она, откинувшись в сырой ветровке на спинку кресла. — Есть хочется.

— Хороший знак. Нужно помечать такие моменты красным маркером.

— Издевайся. На самом деле знак не очень хороший — я или не ем вообще, или обжираюсь так, что дышать тяжело.

— Не знаю, что в твоём представлении «обжираюсь», но лично мне радостно знать, что у тебя пробуждается аппетит. Словно на шаг приближаешься к жизни.

— И к самобичеваниям. Прозвучит абсурдно, но меня устраивает худоба. Чем менее масса, тем терпимее отношусь к себе. Школьные комплексы отзываются, депрессия и проблемы с головой. С мая снова начала набирать, а это откат в хаос. Независимость от еды даёт мне чувство контроля.

— Хотел сказать: «Анорексия — это не сексуально», но воздержусь. Побереги себя, Влад.

— Я не худею намеренно.

— Сколько ты весишь?

— Около тридцати пяти.

— Каким образом питерские ветра тебя не сдувают?

— В том-то и дело, что сдувают. Почему, ты думаешь, я накладываю в рюкзак книг, выходя из дома?

— Шутишь? — опешил я.

— Шучу. Есть у кого учиться.

Тем временем привезли тридцатисантиметровую в диаметре пиццу. Пока Влада доставала тарелки, я снял с бутылок крышки, запустил на кухне альбом Дэвида Линча. Есть на самом деле хотелось зверски, поэтому когда всё было готово к потреблению, за раз умял два горячих куска, выдул пол-литра ананасового сидра. Ощущения не уступали годному сексу.

Да, к теме о сексе. За несуетливым разговором мы вновь срулили в дебри откровений, оттолкнувшись от сказанного про анорексию.

— Сексуальность не в формах. Не в кукольном личике. Это комбо из внешних данных, интеллекта и внутреннего наполнения, как по мне. Вот когда они пересекаются в гармоничный поток, тогда и становятся взрывной смесью, — высказался я на вопрос Влады о критериях привлекательности. — Дело вкуса, конечно, но лично меня отретушированная наружность никогда не притягивала. Так чтоб прям стрельнуть и смертельной пулей вовнутрь. Я сторонник художественной фотографии в духе Нан Голдин и Лари Кларка, а не облизанной фешн-картинки.

— То есть вес роли не решает?

— Если не иметь в виду дистрофию и ожирение, то, наверно, решает, а обобщённо говоря, он как заправка в салате: кому-то нравится нежная, кому-то пикантная. Но никакой соус не вытащит дрянное сочетание ингредиентов. К слову: маленькая грудь — это красиво. С мужской позиции.

— Чем? — стушевавшись, произнесла она, прильнув губами к бутылке.

— Ну как? Если и здесь уйти в аллегории, крупные дойки — это два водянистых помидора на закусь к мясному блюду, маленькая — сладкая малина к десерту. Формы как сами по себе формы не вызывают влечения. К телу — да, к человеку — нет. Ну и… не все любят мясо.

— Так ты конченый эстет, — хмыкнула Влада, довольная полученным ответом.

— Вот по десятибалльной шкале на сколько ты себя оцениваешь?

— А на сколько можно оценить затюканного некормленого заморыша? Если десять — это что-то неземное, пять — среднестатистический стандарт, то на тройку. Межу тройкой и двойкой.

— Затюканный некормленый заморыш? — рассмеялся я. — Понятно. Это бесполезно.

— А сколько бы ты мне дал?

— Вот я-то тебя как раз к этой десятке «чего-то неземного» и причисляю. Предположим, пять — это да, средней комплекции миловидные девушки, какими забиты провинции — стандарт, понятный непритязательному уму, в общем. Девять — модельный идеал. Единица — люди с ярко выраженными деффектами. Десять же — это то, что вне мерил. Вне категорий. Инопланетное эмпирическое явление, как я говорил. Эти личности не обязательно объекты массового возбуждения, но есть кое-что посильнее похоти — интерес. Я вижу, с каким очарованием на тебя косятся неформальные чуваки на улице. Так не смотрят на затюканного заморыша.

— Мне нужно родиться заново, чтоб поверить в это. Я считаю себя несуразной. Из пластилиновой булки цвета плесени превратилась в немую, костлявую воблу. Что уж тут интересного?

— Зря ты так, Влад. Вот правда, зря. Ни одна девушка из тех, с кем я когда-то спал и общался, не вызывала у меня столько разноплановых чувств. Соня разве что, но это было давно. В этом жизнь охуительно несправедлива: избранные уникумы вроде вас, наделённые талантами, красотой, индивидуальностью, слепы к своим данностям. А тупорылые пёзды, ничего не имея, громче всех орут о неподражаемо охуенном великолепии.

— Знаешь, когда у меня в подростковом возрасте произошли физиологические изменения, я категорически не принимала деформации тела. Затягивала эластичным бинтом грудь, сама (веришь в это?) отстригала себе ту уродливую чёлку, понимая, что она мне жуть как не идёт. Не хотела видеть в себе девушку. Бесил расширившийся таз, волосы на теле, менструальный цикл. Одноклассницы облегающими шмотками утрировали наметившиеся выпуклости, а я, как переросший огурец, в растянутых колготках с плешивыми катышками сидела с закрытыми глазами на компостной грядке, изображая пуплёныша.