Немного пожить - [14]

— Все старушки милые, — говорит она и добавляет: — Ipso facto. (Принцесса научила ее, что это значит «по своей природе».)

— Нет уж, ее я милой старушкой не назову, — доносится из кухни голос Насти. — Даже не подумаю!

8

Маноло Кармелли — у которого Шими унаследовал, видимо, острую память — никогда не забывал, где находилась его жена, когда он впервые ее увидел, как она его поразила, что он ей сказал и с каким чувством возвращался домой в тот вечер.

Он так и не собрался с духом спросить ее, что она сама подумала, когда увидела его в первый раз. Отсюда происходила, должно быть, вторая жизненная слабость Шими: не тщеславие, нет — слепота к другому. Нехорошо говорить так о Маноло, учитывая, что он увидел только ее — желтоволосую Соню Жилиник с раскосыми рысьими глазами, Соню Жилиник, стоявшую в одиночестве, комкавшую расшитый платок, старавшуюся остаться незамеченной. Маноло показалось, что она сходит с ума от застенчивости. Но он возжелал того, что увидел, а желание — собственническое чувство.

Он пришел на танцы в ратушу Шордича не для того, чтобы влюбиться. Он просто собирался повеселиться — и вдруг увидел ее. «Осторожно, она еврейка», — предостерег его друг, видя, что он собирается с духом для знакомства. — «Ну и что, разве это проблема?» — «Может стать проблемой, когда она узнает, что ты не еврей». — «Я не собираюсь на ней жениться». — «Посмотрим, что ты потом запоешь».

Друг не ошибся.

— Можешь сразу не отвечать, но я тебя люблю, — признался он уже на втором свидании.

Она не покраснела, а пожелтела: вся желтизна волос перелилась в ее щеки. Она отличалась от него так сильно, как только могут отличаться друг от друга два существа с одной планеты. Ее лицо было вдвое длиннее, чем у него. Когда она откровенно печалилась — а так произошло, когда он сказал ей, что при всей своей смуглости он не еврей, — ему казалось, что ее лицу не будет конца. Он испускал свет, она свет похищала. Его глаза плясали, ее косили, как будто от стыда перед тем, что видели. Она казалась сотканной из тайн, он был олицетворением откровенности. Она выглядела одинокой, он никогда в жизни не бывал одинок.

— Когда я впервые тебя увидел, то подумал, что ты только что спустилась с гор, — сказал он ей.

— С каких гор?

— Не знаю. Может быть, это твои предки спустились с гор?

— Да, с Карпатских.

— Какие они?

— Я никогда там не была, но бабушка говорила, что, бывало, не могла уснуть ночью от страха, слушая вой волков и рычание диких кошек.

— Это именно то, что я услышал, когда впервые с тобой заговорил.

— Боюсь, во мне нет никакой дикости, — возразила она.

Он обдумал ее слова. Нет, не дикость, а какая-то взъерошенность, наморщенность, не потрепанность, а неухоженность, как будто ее неаккуратно сложили и задвинули в ящик: мятая юбка, блузка, одетая во второй, а то и в третий раз, лямки комбинации не совсем на месте и не вполне чисты. Многовато пудры и одеколона. Легкий душок нафталина. Все это его скорее отталкивало. Ему хотелось ее встряхнуть. Он понял, что она бедна. Она жила в маленьком домике, в большой семье. Должна была довольствоваться малым. Что ж, он все это исправит. Он вкалывал механиком и прилично зарабатывал. Он учился в Болонье, в компании «Мазерати». Его родня была с Мальты, хотя притворялась итальянцами, но это не мешало ей выбиваться в люди. Рестораны, кафе-мороженое, пошивочные мастерские. Его отец, закройщик на Сэвил-роу, имел видных клиентов, отдававших предпочтение именно ему. На двери его примерочной красовалась фотография, на которой он с куском мела во рту снимал мерку с Рудольфа Валентино для костюма, в котором тому предстояло охотиться вместе с королевской семьей. Маноло нравилось думать, что у него есть связи, чтобы помочь этой девушке, спустить ее с гор, увезти в приятное место, придать блеска — в общем, полностью обслужить мотор.

Он не знал, ждала ли она его, но он ее ждал.

Еврейство не оказалось проблемой.

— Любой еврей, которому я кроил костюм, мог бы сойти за итальянца, — сказал ему отец. — Особенно когда его наряд был готов. Тебе бы найти славянку с лошадиным лицом. Но раз ты утверждаешь, что счастлив…

Семья Сони тоже не оказала сопротивления. У Маноло была более семитская внешность, чем у них самих. Когда он явился с визитом, навьюченный подарками и сыплющий шутками, гоями выглядели они. Главное, они были рады сбыть ее с рук. Она была старшей из семи сестер. Куда девать еще шесть? Они приняли бы с распростертыми объятиями еще шестерых маноло.

У пары родились двое сыновей, погодки Шими и Эфраим. Скорость их появления удручила Соню. Ничего не получалось у нее легко, она постоянно трусила. Страх находил ее в любом тайнике. Вечно она видела уголками своих раскосых глаз паразитов и насекомых, моль, гигантских пчел, армии муравьев. Маноло перевез семью в Литтл-Стэнмор, где ему предложили работу — ремонт машин для шишек. Там он нашел жилье — нижний этаж коттеджа для рабочих, под которым находился еще и полуподвал, из чьих окон были видны только ноги прохожих. Назвать это сельской местностью можно было только с натяжкой, тем не менее Соня умудрилась и там увидеть змею. На дорожке. Там, там! Неделю она не покидала дом. «Убейте ее, убейте!» — кричала она, замечая в их маленьком садике малейшее движение, и малышам приходилось охотиться при помощи своих пластмассовых лопаток на слизня или на дождевого червя.