Немного ночи - [70]

Поэтому я не буду пытаться передать вам мировосприятие ребенка. Я лишь опишу воспоминания.

Пространство бесконечно.

Несомненно, все это происходило в комнате рабочего барака, на краю заполярного поселка, на улице Лесной, номера не знал никогда… и где-то рядом там все еще есть детская площадка с дощатой горкой-домиком-туалетом, качелей-лодкой, железной оградой из гнутых прутьев…

Но несомненно, все происходило в комнате.

Свет был тускло-желтым. Из чего могу сделать вывод, что светил ночник. Потому что другого света не было. Свет был мягко обволакиваем тьмой, теплой и уютной, с запахом матери.

Именно слово «мать» подходит в данном случае больше всего. Потому что она была как признак жизни, категория бытия, воздух, время…

Ее тело было огромно. Оно высилось рядом со мной теплой плавно изогнутой стеною. И то одеяло, которым она была укрыта до пояса, мне теперешнему, напоминает холмистую мягкую равнину, обладающую, кроме ширины еще и ватной толщиной.

Мать берет меня в воздух, я не вижу – как, и кладет себе на живот. Я так мал, что мои руки и ноги даже не достают до пределов живой долины ее живота. Я поднимаю голову и вижу полушарие груди. Оно больше моей головы. Я тянусь к нему. И вижу лицо матери. Она смеется.

И что поразительнее всего – я помню слова!!! И я помню, что я понимал их! И помню, что сам не умел говорить. Казалось, мне просто не нужно говорить, не имеет смысла…

– Ну что ты, – сказала мать, – молока совсем не осталось.

Она огромными красивыми пальцами сжала грудь у соска, и я увидел выступившую белую каплю. Я потянулся снова и приник ртом к соску. Вкуса я не чувствовал. Удивительно, но дети почти не чувствуют вкуса пищи – только крайности: приторную сладость или хинную горечь.

– Так, водичка, – сказала мать.

И дальше воспоминание срывается, смазывается в тысячи других воспоминаний о маме. Теперь уже о маме. О ее тепле. Обо мне, рядом с ней, под одеялом. Но это уже не то…

Особенно ценно самое первое воспоминание. Потому что оно в наибольшей степени сохранило для меня ощущение детства, мира, увиденного ребенком.

В нем не было слов. Но в нем понимались слова. В нем люди были вселенными. Но оставались людьми. В нем не было Бога. И в нем не нужно было Бога. Потому что весь мир был мной, и я был всем миром. И при этом я оставался самим собой, хотя не знал собственного имени.

Я помню, как я первый раз спросил у мамы о Боге. Мне было года четыре.

Она мне ответила:

– Это такой дядька на небе.

И в ту же ночь я увидел Бога во сне.

Небо, как и положено небу, было небесно-голубым под моими ногами. Вокруг были облака, а посреди облаков стоял большой дом, окруженный штакетным забором. И дом, и забор, и площадка перед ним сильно напоминали мой родной детский сад «Светлячок». Видимо, уже в том возрасте я воспринимал реальность, исходя из неких заранее известных шаблонов. Думаю, сейчас та же картинка пригрезилась бы мне в виде православного храма или здания областной администрации.

На небе царила осень. Деревья небесные уже потеряли почти всю листву и тянулись вверх, в белесую бесконечность, голыми кривыми ветками. Рассеянный осенний свет лился ниоткуда, и вообще налицо была та осеннесть в атмосфере, которая, собственно и делает эту атмосферу осенней.

Мне снилось, что я стою у самого забора, и невысокие штакетины торчат деревянными облупленно-синими уголками у самого моего лица. Я одет в зеленую курточку и желтую шапку-колпачок. А шагах в десяти от меня, среди качелей, игровых домиков и беседок, движется Бог, в белой застиранной одежде. Лицо его измождено и борода седа. Кожа его черна, но не по природе своей и не от грязи, а будто от безмерной, разъедающей медленным огнем черты лица, усталости.

В руках Бога была метла. И он подметал листву. Коротко взмахивал метлой и жухлые сырые листья, желтые, коричневые, красные, исчезали.

И, подметая дорожку перед собой, он, не спеша, но быстро продвигался ко мне. Меня поразило, что он не смотрел на листву, которая таяла в осеннем воздухе под его метлой. Он смотрел на меня. И глаза его жгли – не болью и не страхом, а пристальным и яростным вниманием. Будто каждый вдох мой был смертельно важен.

Мне стало вдруг страшно. Потому что я понял, что стою на его пути. И скоро он дойдет до меня. И не остановится.

Когда я проснулся, я рассказал маме о сне, как сумел. И она подтвердила мои худшие опасения.

– Да, – сказала она, – Если будешь себя плохо вести, Бог тебя метлой…

И вот тогда я стал бояться Бога. Бог внушает ужас – вот что понял я. И теперь, когда истово-православные или пионеры-иеговисты рассуждают в моем присутствии о страхе Божьем, во мне всплывает полуживотный ужас личного уничтожения, страх маленького мальчика перед безмерной силой неясных намерений. Я не знаю, почему так. Я лишь уверен, что в моем сне было нечто очень важное для меня, и Бог, несомненно, имел к нему самое прямое отношение. Как будто Он сказал мне что-то. И я услышал, но не разобрал.

Потом, кажется, наступил перерыв. Я не помню, чтобы в раннем или среднем школьном возрасте возвращался всерьез к вопросу о существовании Бога. То ли меня отталкивало от подобных размышлений постоянное упоминание Бога, Богоматери и прочих святых понятий в матерщинных тирадах моего папы, когда он кусал от бешенства свой волосатый кулак и бил им мою маму. То ли система школьного образования, все еще испещренная плакатами «Долой ложное учение библии!!!» делала свое гнусное дело. То ли просто не до Бога было тому чувствительному болезненному ребенку, сжавшемуся в объятиях вечной ночи, на дне заполярной долины, заполненной до краев копошением бульдозеров, взрывотехников, начальников, бездомных псов, телевизоров и спивающегося населения. Боль пропитала холодную землю и вгрызалась железными жвалами кассетиритных шахт и оловянных рудников в ледяной череп планеты. И ненависть мира выходила в пустой морозный воздух потоками радиации. Стволы полумертвых лиственниц скручивало кольцами от завихрений человеческой алчности. Подушки мягкого ягеля не в силах были укрыть трупы сезонных рабочих с золотых шахт Кулара, зарезанных своими друзьями и любовницами. Промышленные свалки тянулись до горизонта – нагромождениями ржавого железа. Реки растекались рыжими зловонными потоками сгнившей земляной крови, убивая собак, рискнувших из них напиться. А родители старшеклассников, насиловавших своих сверстниц на школьных дискотеках, ползали на коленях перед жертвами сыновей.