Немного ночи - [47]

– И ради этого ты так нарядилась? – усмехнулся я с кровати, на которой валялся в футболке и джинсах.

– Ну, еще я приняла душ и почистила зубы, – сказала она, краснея.

– А соседка не удивилась? – спросил я.

– Нет, я ей сказала, что пойду долг отдавать… – Ольга смущенно вертела в руках свой бумажник.

Потом мы валялись на кровати, в обнимку. И ее рука постепенно, по миллиметру, спускалась под ремень моих джинсов. И она снова говорила, что боится меня, и поэтому не будет открывать глаза…

А вторая вещь случилась в метро. Мы ездили в какой-то странный книжный магазин, совмещенный с кафе. Там можно было есть, пить и покупать книжки. А мы, по замыслу премии «Дебют», должны были там выступать – читать стихи и прозу. А посетители должны были не пить, не есть, не разговаривать, а слушать нас – молодых поэтов и писателей.

Мы зашли с Самаркандовой в этот магазин. Она купила книжку для своего сына, обычную детскую книжку с картинками. А я – большой плакат, на котором были скриншоты из порнографических фильмов: женские лица, ничего кроме лиц.

Нам не хотелось выступать перед жующей публикой. И мы пошли бродить по городу. По тускнеющим улочкам, молчаливым площадям и разгорающимся зябким проспектам. Ольга все время держала меня за руку. Когда она замерзала в своих кедах, посреди московской ледяной слякоти, мы заходили в какой-нибудь «Ростикс» или шмоточный магазин.

И в метро, сидя на деревянной скамеечке, у платформы, она спросила меня:

– А ты приедешь ко мне?

– Что? – спросил я.

– Я не смогу без тебя жить, – сказала она и, нисколько не изменившись в лице, всхлипнула по-детски.

А у меня мороз побежал по коже, и в ушах зашипела артериальная кровь.

Я помолчал минуту и подождал, пока спадет гудящее в голове давление. Потом сказал:

– Ольга, в ближайшие несколько лет я вряд ли смогу к тебе приехать… И вообще, вряд ли…

– Почему? – спросила она, – Это, ведь, так просто. Твоя девушка от тебя ушла. Купить билет и приехать. Сколько он стоит, сто долларов?

Она раздраженно жестикулировала перед собой, в сторону пустых путей. У нее по лицу текли слезинки, хотя казалось, что она абсолютно спокойна.

Я молчал и тяжело думал. Мне казалось, что у нас все так легко с ней, без всяких обязательств, как у меня никогда не было. Это было так, будто я научился летать, а потом проснулся под асфальтовым катком.

– Во-первых, деньги… – сказал я, слушая свистящие удары собственного пульса – Во-вторых… Мне казалось, что мы… Я понимаю, по сценарию подобных связей я должен сказать, что, конечно, приеду скоро… Но я не приеду скоро… И может быть, вообще не приеду…

– Если бы ты сказал, что приедешь скоро, я бы не поверила тебе, – она так же, со спокойным лицом, всхлипнула несколько раз подряд, звонко, будто обиженный щенок, – Потому что так говорить положено. А ты сказал, что нет. Ты не врешь мне… Ты любишь меня?

– Ольга… Я не могу сказать тебе такое. – сказал я, чувствуя, что каток пришел в движение.

– Ну, хоть немного любишь? Ты из-за моих детей, да? Но они хорошие! Саша такой послушный… Он никогда не будет тебе мешать… Ему нужно только сказать… Ты хоть немножко любишь меня?…

А я вспомнил, как она плакала подо мной в постели. Я сказал что-то вроде «замужняя женщина»… Пошутить решил контуженный весельчак… А она дернулась, раскрыла глаза широко-широко и зашептала, приподнявшись к моему лицу, своей скороговоркой:

– А ты знаешь, сколько раз он меня выгонял? Как он меня матами кроет посреди улицы, посреди проспекта, когда я с ребенком за руку? Меня одну, с ребенком. А мне пойти некуда. А он меня… Он меня…

Словам было тесно в ее горле, они толкались и умирали в ней, невысказанные, невыплаканные, как нерожденные дети, не получив имен. И только глаза ширились передо мною, и текли слезами… И я чувствовал себя в ней, на ней, вместе с ее телом, которое дрожало от меня. И я слышал кожей, как стучит ее сердце. И мне было так страшно, будто я держу это сердце в руках.

– Да, – сказал я, вдохнув резиновый воздух метрополитена, – Да, я люблю тебя.

Внутренне я выл, громко, тоскливо и бесконечно.

– А ты приедешь ко мне? – спросила она.

– Да, – сказал я сквозь вой, – Приеду.

– Когда? – спросила она.

– Нескоро, – сказал я, – Года через два-три… или еще больше… К тому времени ты, наверное, уже не будешь меня ждать.

– Я буду ждать, – она смотрела на меня радостно, – Ты понимаешь, я не могу ехать к тебе в Сибирь. У меня же дети. Я буду тебя ждать. Ты точно приедешь?

Я посмотрел в свою душу, перестал выть и сказал:

– Да. Точно. Я обещаю.

Ночью мы снова были вместе. А после всего она уснула у меня на плече. Моментально, не сказав мне ни слова – закрыла глаза и оставила меня одного.

– Ольга… – сказал я вскоре, – Ты мне руку отлежала.

– Я? – вздрогнула она, – Ой, я уснула! Прости меня, пожалуйста! Прости, ну, пожалуйста…

И тут же уснула вновь.

Мы были вместе только две ночи. Всего-то… А воспоминаний… Где-то между этими ночами была церемония награждения в атриуме Пушкинского музея. Лорченков получил первый приз в своей номинации и, радостный, обнимался с нами на сцене. И все сочли, что он получил награду заслуженно. Епихин получил первый приз в малой прозе, и все его возненавидели. Кроме нас, конечно. А он еще умудрился опоздать на поезд в тот вечер, ходил по гостинице взмокший от беготни и растерянный, лохматый, плечистый, беспомощный. Злая казашка-драматург Айя Шакенова, которой не досталось премий, говорила, что это ему наказание за несправедливо полученную премию.