Немецкая романтическая повесть. Том II - [48]

«Да, это чудной закон, — сказал я, — ведь тогда можно было бы заводить после каждого самоубийства целый судебный процесс для выяснения того, произошло ли оно от меланхолии или от отчаяния, а процесс этот затянулся бы так долго, что судья и адвокаты сами впали бы из-за этого в меланхолию и отчаяние и попали бы в анатомию. Но утешьтесь, милая матушка, наш герцог такой добрый господин, что когда он обо всем узнает, то, наверное, разрешит отвести бедному Касперу местечко рядом с его матерью».

«Дай бог! — ответила старуха, — ну так вот, милый человек, когда судья все это записал на бумаге, то он отдал мне бумажник и венок для передачи красотке Аннерль; вот я сюда вчера и прибежала, чтобы успеть принести ей в день торжества еще это утешеньице на дорогу. — Каспер во-время умер, если бы он все знал, то помешался бы с горя»..

«Что же случилось с красоткой Аннерль? — спросил я старуху. — То вы говорите, что ей осталось всего несколько часов, то упоминаете о дне ее торжества и о том, что ее утешит ваше скорбное сообщение. Разъясните же мне все: уж не собирается ли она праздновать свою свадьбу с другим, или, может быть, она умерла или больна? Я все должен знать, чтобы упомянуть обо всем этом в прошении».

На это старуха ответила: «Ах, милый писец, что тут поделаешь! Да будет воля божия! Видишь, когда Каспер явился, я не была чересчур обрадована; когда Каспер лишил себя жизни, я не была чересчур огорчена; я бы не могла пережить это, если бы бог надо мной не смилостивился, послав мне посильнее горе. Скажу тебе по правде: мне лег камень на сердце, словно ледолом, и все горести, что, как лед, на меня обрушивались и, верно, разбили бы мое сердце, ломались об этот камень и холодные проносились мимо. Я расскажу тебе еще погрустнее историйку.

«Когда моя крестница, красотка Аннерль, лишилась матери, что была мне родственницей и жила в семи милях от нас, я ходила за нею больной. Она была вдовой бедного крестьянина и в юности своей любила одного охотника, но не вышла за него замуж из-за его беспутной жизни. Охотник этот дошел, наконец, до такого отчаянного положения, что посажен был не на жизнь, а на смерть в тюрьму за убийство. Об этом моя родственница узнала уже на одре болезни, и так это на нее тяжело подействовало, что ей с каждым днем становилось хуже, и, наконец, перед своей кончиной, поручив мне милую красотку Аннерль, как мою крестницу, и простившись со мной, она еще сказала мне в последнюю минуту: «Милая Анна-Маргарита, когда ты будешь проходить через городок, в котором бедный Юрге сидит в заключении, передай ему через тюремного сторожа, что я на смертном одре умоляю его обратиться к богу и что я в мой предсмертный час горячо за него помолилась и шлю ему мой сердечный привет». — Добрая родственница моя вскоре после того умерла, а после ее похорон я взяла маленькую Аннерль, которой тогда было три года, на руки и пошла с ней домой.

«У въезда в городок, через который шла моя дорога, стоял дом палача, и так как тамошний палач славным был коновалом, то староста наш поручил мне захватить у него кое-какого лекарства. Я вошла в комнату и сказала палачу, что мне нужно, а он предложил мне пойти с ним на чердак, где у него хранились травы, и помочь ему их отобрать. Я оставила Аннерль в комнате и пошла с ним. Когда мы вернулись в комнату, Аннерль стояла перед шкафчиком у стены и сказала: «Бабушка, верно, в нем мышка, послушайте, как она стучит, там внутри мышка!»

«Лицо палача стало очень серьезным, когда он услыхал слова ребенка; он распахнул шкаф и воскликнул: «Помилуй нас бог!» ибо увидел, что меч правосудия, который один висел в шкафу на гвозде, качается взад и вперед. Он снял меч, и мне стало жутко. «Милая женщина, — сказал он, — если вы любите милую крошку Аннерль, то не пугайтесь, если я поцарапаю ей моим мечом кожу вокруг шейки; потому что перед нею меч закачался, ему захотелось ее крови, и если я не поцарапаю им ее шею, то ребенка ждет в жизни большое несчастье». Тут он схватил ребенка, который принялся отчаянно плакать, я тоже вскрикнула и вырвала у него Аннерль. В это время вошел бургомистр городка, возвращавшийся с охоты, и привел к палачу больную собаку на лечение. Он спросил о причине крика. Аннерль закричала: «Он хочет меня убить!» Я была вне себя от ужаса. Палач рассказал бургомистру, в чем дело. Тот резко и с большими угрозами упрекнул его за его суеверие, как он это назвал. Палач остался спокойно при своем мнении и сказал: «Этого держались мой предки, держусь и я». На это бургомистр возразил: «Мастер Франц, я мог бы еще простить, если бы вы вообразили, будто ваш меч оттого закачался, что я в настоящую минуту вас извещаю о том, что завтра в шесть часов утра охотник Юрге должен быть вами обезглавлен; но выводить из этого заключение относительно этого милого ребенка — безрассудно и безумно. Человека можно привести в отчаяние, если сказать ему потом, когда он вырастет, что с ним в детстве случилось такое. Не следует никого вводить в искушение». «Но и меч палача также», — сказал про себя мастер Франц и повесил свой меч снова в шкаф. Тут бургомистр поцеловал Аннерль и дал ей булочку из своего ягдташа, а так как он меня спросил, кто я, откуда и куда направляюсь и я рассказала ему о смерти моей родственницы и о ее поручении к охотнику Юрге, то он сказал мне: «Вы так ему и передадите, я сам вас к нему отведу. У него жестокое сердце, может быть, в последние часы его тронет эта весточка от доброй умирающей женщины». Затем добрый господин посадил меня и Аннерль в свой возок, стоявший у двери, и поехал с нами в городок.