Немецкая романтическая повесть. Том II - [41]

Перевод М. Петровского

КЛЕМЕНС БРЕНТАНО

РАССКАЗ О ЧЕСТНОМ КАСПЕРЛЕ И ПРЕКРАСНОЙ АННЕРЛЬ

Лето только начиналось. Соловьи пели по дорогам всего только несколько дней и умолкли нынешней ночью, обвеянной свежестью отдаленных гроз. Ночной сторож возвестил одиннадцать часов. Возвращаясь домой, я увидел перед дверью большого здания кучку разного рода людей, по дороге из пивной собравшихся вокруг кого-то, сидящего на ступеньках крыльца. Их участие показалось мне столь живым, что, заподозрев какой-нибудь несчастный случай, я подошел.

На ступеньках сидела старая крестьянка и, как горячо ни хлопотали собравшиеся вокруг нее, не обращала на их любопытные вопросы и добродушные предложения никакого внимания. Было что-то поразительное, чуть ли не величественное в том, как твердо эта добрая старушка знала, чего хотела, и устраивалась на ночлег при людях и под открытым небом так, как будто бы была одна в своей каморке. Она накинула на себя фартук, натянула глубже на глаза большую черную клеенчатую шляпу, пристроила свой узелок себе под голову и не отвечала ни на какие вопросы.

«Что с этой старой женщиной?» — спросил я одного из присутствующих. Со всех сторон посыпались ответы: «Она прошла шесть миль из деревни, она не в состоянии итти дальше, она не знает города, у нее есть друзья на противоположном конце города, и она не найдет к ним дороги». — «Я охотно бы её проводил, — сказал один, — но путь туда далек, а у меня нет с собой ключа от моего дома. Кроме того, она, верно, не знает и дома, куда направляется». «Здесь-то все же нельзя этой женщине оставаться ночевать», — сказал один из вновь подошедших. «Но она уперлась на этом, — ответил первый; — я давно ей сказал, что доведу ее до дому; впрочем, она говорит совсем бессвязно, может быть, она даже пьяна». — «Она, по-моему, слабоумна. Но здесь ей ни в коем случае нельзя оставаться, — повторил тот, — ночь долга и прохладна».

Во время всей этой болтовни старуха, совершенно не стесняясь, точно она была глуха и слепа, закончила свои приготовления, когда же последний еще раз повторил: «Здесь ей все же нельзя оставаться», — она ответила удивительно низким и серьезным голосом:

«Почему мне здесь не остаться? Разве это не герцогский дом? Мне восемьдесят восемь лет, и меня герцог наверное не прогонит со своего порога. Три моих сына умерли на его службе, и мой единственный внук простился с жизнью; бог простит ему это, наверное, а я не хочу умереть, пока он не будет с честью предан земле».

«В восемьдесят восемь лет отмахать шесть миль! — сказали окружающие; — она утомлена и ребячлива, в таком возрасте человек слабеет».

«Но здесь, матушка, вы можете получить насморк и сильно заболеть, да и скучно вам будет», — сказал один из народа и наклонился к ней поближе.

Тут старуха промолвила снова своим низким голосом, полупросительно, полуповелительно:

«Ах, оставьте меня в покое и не будьте неразумны; что мне насморк, что мне скука? Время уже позднее, мне восемьдесят восемь лет, скоро наступит утро, и я тогда пойду к своим друзьям. Когда человек набожен, испытал удары судьбы и может молиться, то провести еще какие-то несколько жалких часов он и подавно сможет».

Собравшийся народ постепенно разошелся, и последние из стоявших еще вокруг поспешили удалиться, увидев проходившего по улице ночного сторожа, которого они намеревались просить отпереть входные двери в их жилища. Только я один еще оставался. Улица стихла. Я ходил задумчиво взад и вперед под деревьями находившейся передо мною площади; характер крестьянки, решительный, серьезный тон ее речи, ее стойкость в жизни, которая проходила в круговороте своих времен года восемьдесят восемь раз перед ее глазами и на которую она смотрела лишь как на преддверие храма, меня глубоко потрясли. «К чему все страдания, все вожделения моей души? Звезды следуют беззаботно по своему вечному пути. Зачем ищу я утешения и успокоения, от кого жду я их и для кого? Все, что я здесь ищу и люблю и чего добиваюсь, приведет ли меня к тому, чтобы я, подобно этой доброй, благочестивой душе, в состоянии был провести ночь у порога дома, пока не наступит утро, и найду ли я тогда, подобно ей, друга? Увы, мне не дойти до города, я упаду от усталости перед его вратами, если еще раньше не попаду в руки разбойников». Так разговаривал я сам с собой и, приближаясь по липовой аллее снова к старухе, услышал, что она молится про себя вполголоса с поникшей головой. Меня это страшно тронуло, я подошел к ней и сказал: «Храни вас бог, благочестивая матушка, помолитесь немного и за меня!» — с этими словами я бросил ей талер в фартук.

На это старуха сказала совершенно спокойно: «Тысячу раз благодарю тебя, милосердый, что ты услышал мою молитву».

Я вообразил, что это она мне говорит и сказал: «Матушка, разве вы меня о чем-нибудь просили? Я этого не знал».

Тут старуха встрепенулась и сказала: «Милый господин, ступай-ка домой, помолись хорошенько и ложись спать. Зачем шляться так поздно по улицам? Это вовсе не полезно молодежи, так как враг бродит вокруг и старается поймать кого-нибудь в свои сети. Много погибло от такого ночного гуляния. Кого ищешь ты? Господа? Он пребывает в сердце человека, живущего добродетельно, а не на улице. Но если ты ищешь врага, то ты уж обрел его; ступай-ка по добру по здорову домой и помолись, чтобы от него избавиться. Доброй ночи!»