Нельзя, Можно, Нельзя - [2]

И я решила изобрести лекарство от всех болезней сразу. Не более, но и не менее.

Дело в том, что мой отец страдал от псориаза. А у псориатиков всегда наготове рассказы о чудесном исцелении: тот по пьянке заночевал в луже с мазутом, и все коросты сошли! Другой с похмелья облился рассолом, и наступило улучшение... Я думала, что можно СЛУЧАЙНО открыть средство, которое спасет всех! Не ела конфеты, перепадавшие мне, крошила их, смешивала с печеньем и ядрышками семечек и все разносила по "клеткам" (сейчас у детей это называется иначе - "штабики"). Потом я узнала, что за спиной надо мной смеялись, но в лицо никто не сказал: "Дура ты!". Хотя дети ведь довольно жестоки. Но, видимо, слишком серьезными были у меня глаза. Впрочем, может быть, никто не хотел лишиться тех вкусностей, которые разносила Кукла...

У меня три младших брата, надо за ними следить, воду носить (а она никуда ведь не вытекает - сколько ведер принес, столько и вынести придется, уже в виде помоев). Ну и корова, сенокос, дрова... Ни крошки свободного времени. Почитать и то некогда.

Если и случалась высокая минута в моем детстве, то на полянке, где я собирала землянику. Там цветы целуются от ветра, запахи плавно чередуются: то - ягод, то - ели, вдруг - черемуховый ветер. Птица кричит: "Кто ты? Кто ты?". Дерево скрипнет, а после - листья зашелестят...

Я ходила на свидание с полянкой, как на любовное. Волновалась. А чего бы волноваться, она ведь никуда не убежит. Но там могут раньше меня оказаться другие, и тогда уж не полежишь под кустом волчьих ягод, не полюбуешься на паутину с капельками росы. Я волновалась, потому что любила ее - эту земляничную поляну. Это были уроки любви... Кому-то мысленно писала я письма тогда - за подписью "Я и полянка" или "Я и Сарс". Со всеми хотелось поделиться своим настроением, но не наяву, нет. Наяву может случиться всякое: придут парни и драгоценную материю счастья растворят в кислоте матюков...

Еще одна высокая минута моей жизни случилась на ледяной горке. Это было в дни после ХХ съезда и разоблачения культа личности. Мы с Витькой Прибылевым катились вниз на одной доске: он спереди, я держусь за него. Качусь и кричу ему в ухо:

- Понимаешь! Человек мог ради комнаты в квартире оговорить соседа. Рассчитывал за это получить его жилплощадь.

Так я понимала "культ личности" - через квартирный вопрос!

Моя маленькая душа вместила тогда лишь эту каплю. Я знала, как трудно получить жилплощадь, но понимала, что донести понапрасну на человека ради комнаты - подлость! И какая большая гордость поселилась внутри меня за свою Родину: все уже позади! Люди поняли - они преодолели сталинизм.

Дело в том, что мои родители, прожив несколько лет в Сарсу в одной комнате с семьей друзей - Штейниковых (святые люди: их самих пятеро, но еще терпели всех нас!), однажды самовольно заняли новую квартиру. Хорошо помню ночной переезд - ужас перед тем, что сделают с нами утром... Ну, выселили, конечно, но не на улицу, а дали государственную комнату в коммуналке. О, квартирный вопрос! Во всех странах есть вечные темы: жизни и смерти, любви и ненависти, одиночества и веры, а у нас в России еще одна вечная тема - квартирный вопрос...

Моя далеко смотрящая вперед любовь к свободе подсказала способ вырывать каждый год две-три недели для книг. Я уверила маму, что болит сердце. На самом деле душа ныла без сладких сказок и стихов, но об этом нельзя было заикнуться в нашей семье. И вот в зимние каникулы меня всегда клали в больницу, обследовали и лечили, а я брала с собой две сумки библиотечных книг и глотала их одну за другой. Меня все звали: книгочей. Я лгала, чтоб вырвать кусочек свободы, но сердце в самом деле тогда болело - от стыда перед родными. Я-то отдыхала, а они мою работу по дому должны взвалить на свои плечи (буквально: воду носить на коромысле).

Между нами, читателями, как относиться к тому, что Занусси поставил памятник книге? Живым ведь не ставят памятников... Неужели книга умерла и остался лишь Интернет? Но телевидение ведь не отменило кино, а кино - театр. И фотография не отменила живопись! Нет, я верю, что книга никогда не умрет.

Лучшие минуты жизни проведены со стихами, романами, рассказами. А философы! Я их сначала получила в экстракте (афоризмы из сборников "В мире мудрых мыслей"), а потом нашла собрание текстов "Материалисты Древней Греции". И так поехало! Над этой моей страстью открыто посмеивались все. (Сохранилась где-то "философема" Миши Черепанова и Семы Гохберга:

Тарелка летат,

Мыслю навеват

Мир непознавам!

Еще есть мой дневник года так семидесятого, плюс-минус, там я на полном серьезе писала: "Прочла четыреста страниц Рассела за три часа и начисто изменила представление о мире", "Игорь Кондаков говорил со мной полчаса и совершенно изменил мое понятие о Витгенштейне".)

Мамины родители не хотели, чтобы внуки звали их бабушкой и дедушкой. Нужно было говорить: тятя старый и мама стара. Дед Михаил Кондратьевич во время войны дошел до Берлина без единой царапины (бабушка Катя вымолила, я думаю). Уже из Берлина пришла посылка от него. Потом вернулись в деревню все воевавшие вместе с дедом. А его нет как нет!.. Оказалось: уехал с молодой медсестрой далеко в Сибирь... Мама моя написала письмо Ворошилову, и деда вернули под конвоем в родное село. Он - видимо - страдал. Пил и по пьяному делу замерз... Что мы знаем о чувствах наших дедов, которые прошли по Европе, увидели ее красоту (в тех местах, которые не были уничтожены войной)? Вернуться в колхозное рабство! Дед стал пасечником, мы на пасеке мед в сотах ели: сладкое недолгое счастье... Помню его в маске, с плавными движениями (нас он тоже просил не дергаться - пчелы этого не любят). И вот на днях стою я в очереди (платить за телефон), заполняю на ладони квитанцию, а от стоящего впереди человека сильно пахнет рыбой, причем - несвежей. Поднимаю голову и вижу красную мощную шею, рыжие волосы, как у деда. Такая волна любви неожиданно хлынула изнутри - до слез! Запах словно исчез. Господи, упокой души рабов Божьих: Михаила и Екатерины!