Неловкий вечер - [68]

Вдруг я чувствую под мышками чьи-то руки, и меня поднимают на ноги. Обернувшись, я вижу отца, который стоит передо мной – его черный берет уже не черный, а белый. Он медленно поднимает руку к моей щеке. На мгновение я думаю, что мы сейчас ударим по рукам, как торговцы скотом, что примемся оценивать, здорова моя плоть или больна, но его пальцы сгибаются и гладят меня по щеке, так мимолетно, что я сомневаюсь, действительно ли это произошло, или его ладонь померещилась мне из-за холода, или это было касание ветра. Дрожа, я смотрю на пятно крови во дворе, но отец его не видит, а снег медленно прячет смерть.

– Иди домой, я тоже сейчас приду и сниму с тебя пальто, – говорит отец, идет в сторону коровника и включает дробилку для свеклы. С силой поворачивает рукоять, ржавое колесо крутится со скрипом, во все стороны летят кусочки сахарной свеклы, большинство из них оказывается внизу, в железной корзине. Это для кроликов, они ее обожают. Когда я ухожу, на снегу остаются мои следы. Я все чаще надеюсь, что кто-нибудь меня найдет. Что кто-нибудь поможет мне найти саму себя и будет говорить: холодно, холодно, теплее, еще теплее, горячо.

Когда Оббе возвращается с пастбища, по нему ничего не заметно. Он встает передо мной спиной к отцу и кладет руку на молнию моего пальто, потом грубо дергает ее вверх, прищемив мне кожу на подбородке. Я кричу и отступаю на шаг. Осторожно расстегиваю молнию и на мгновение прикасаюсь к болезненному участку кожи – металлические зубчики вырвали из нее кусок.

– Вот так ощущается предательство, и это только начало. Будет хуже, если скажешь папе, что это была моя идея, – шепчет Оббе. Он проводит по горлу пальцем, а затем поворачивается и поднимает руку, приветствуя отца. Ему можно пойти с отцом в коровник. Впервые за долгое время отец входит туда, где были забиты все его коровы. Он не спрашивает, хочу ли я пойти с ними, и оставляет меня на холоде, с кусочками плоти в зубьях молнии и горящей от его прикосновения щекой. Как Иисус, я могу подставить вторую щеку, чтобы проверить, правда ли он это сделал. Я иду назад к ферме и вижу, что Ханна скатывает шар из снега.

– У меня на груди сидит великан, – говорю я, когда добираюсь до нее. Она останавливается на мгновение и смотрит вверх, нос у нее красный от холода. Она в синих рукавицах Маттиса, которые ветеринар достал из озера, и потом они, как куски мяса, размораживались на тарелке за печкой. Моему брату казалось, что не по-взрослому, что мать связала их веревочкой: она боялась, что он их потеряет, а она говорила, что обмороженные пальцы – самое страшное, что может случиться. Она не думала об обмороженном сердце и насколько страшно это.

– И что этот великан там делает? – спрашивает Ханна.

– Просто сидит, он тяжелый.

– Сколько он уже там?

– Он там уже давно, но в этот раз не хочет слезать. Он появился, когда Оббе вошел в коровник с отцом.

– Ой, – говорит Ханна, – ты завидуешь.

– Неправда!

– Правда. Мерзость для Господа лживые уста.

– Я не лгу.

Я позволяю своей груди раздуться и снова опасть, как будто тоже получила по ней молотком. Я все еще чувствую его рукоять, как еще долго после душа ощущаю тяжесть лежавшего на мне тела Оббе. Я завидую не тому, что Оббе с отцом, а тому, что смерть любимого отцовского петуха точно так же на его совести, как и на моей, однако он не упал спиной в снег, как я. Почему он никогда не цепенеет от ужаса своих поступков, в которые вовлекает и нас? Я хочу рассказать Ханне про петуха, о том, какую жертву мне пришлось принести, чтобы сохранить жизни отца и матери, но ничего не говорю. Не хочу ее волновать без надобности. Вдруг она тогда больше не придет полежать со мной, не прижмется к моей груди, в которой так много спрятано и которая на многое способна. Думаю, это один из таких дней, которые я у себя в дневнике приклеиваю клеем-карандашом к следующей странице, а через какое-то время осторожно отклеиваю. Сначала – чтобы избавиться от того, что случилось, а потом – чтобы проверить, правда ли это случилось.

– Ты можешь сделать великанов маленькими, если сама станешь больше, – говорит Ханна и кладет один снежный шар на другой – голову на туловище. Это мне напоминает, как мы с Ханной и Оббе – это был первый рождественский день – слепили снеговика и назвали его Харри.

– А ты помнишь Харри? – спрашиваю я Ханну, чтобы избежать ее умозаключений. Рот сестры растягивается, пока щеки не начинают выпирать, как два шарика моцареллы на белой тарелке.

– Когда мы воткнули морковку не в то место? А мама вышла из себя и скормила весь наш запас моркови на зиму кроликам?

– Все из-за тебя, – говорю я с усмешкой.

– Из-за журналов в магазине «Фан Лёйк», – поправляет меня Ханна.

– На следующее утро Харри уже не было, а отец сидел в гостиной, и с него капал растаявший снег.

– Серьезное сообщение: Харри умер, – говорит Ханна низким голосом.

– И с тех пор мы больше никогда не ели горошек с морковью, а только один горох. Они боялись, что при виде моркови у нас появятся грязные мысли.

Ханна выгибает спину от смеха. Не осознавая этого, я развожу руки в стороны. Ханна смахивает снег с колен, встает, а потом обнимает меня. Странно обниматься средь бела дня, руки днем непослушнее и словно намазаны мазью для вымени, как наши лица. Ханна внезапно достает из кармана куртки сломанную сигарету. Она нашла ее во дворе. Должно быть, сигарета выпала из-за уха Оббе: он держит ее за ухом, потому что здесь, в деревне, все мальчишки так делают.