Неловкий вечер - [70]

После этой программы мать переключилась на «Линго» и принялась смотреть ее из-за гладильной доски. Ханна как-то предположила, что мать тоже должна когда-нибудь отправиться на телевидение, и нам нужно ее зарегистрировать. Я тогда нервно покачала головой: а что, если, оказавшись по ту сторону стекла, она больше не вернется к нам или вернется только в виде пикселей от помех на экране, и что тогда будет с отцом? И кто тогда сможет угадать какое-нибудь пятнадцатибуквенное слово? У матери это хорошо получается, вчера было слово на букву Б. Она впервые не угадала, но я сразу поняла: это беспросветность. Это было похоже на знак, который я не могла игнорировать.

Я останавливаюсь у морозильника около стены. Стягиваю ткань, висящую на нем, с грузилами на углах – в них нет необходимости, потому что в подвале никогда не бывает ветрено, – сбрасываю ее на пол и откидываю крышку ящика. Вижу замороженные рождественские кексы: каждый год отец и мать получают их от мясника, конькобежного клуба и профсоюза. Мы не можем съесть их все, да и курам они надоели – в курятнике они оставляют кексы нетронутыми, пока те не начинают медленно гнить. Крышка морозильника очень тяжелая, придется потрудиться, чтобы оторвать ее от резинки уплотнителя. Мать всегда предупреждала нас о ней, говоря: «Если она захлопнется, а вы будете внутри, мы вас не найдем до следующего Рождества», и я всегда представляла тело Ханны в виде замороженного марципана и как мать его выковыривает, потому что сладкое ей не нравится, а вот корочка – да. Как только крышка открывается, я быстро подставляю под нее палку-распорку, что стоит рядом с морозильником, чтобы она оставалась открытой, и проскальзываю в щель, как в прорубь. Холод сразу замораживает мое дыхание. Я думаю о Маттисе. Чувствовал ли он себя так же? Его дыхание прервалось так же резко? Вдруг я вспоминаю, что сказал ветеринар, когда вместе с фермером Эфертсеном вытащил моего брата из воды: «Когда люди переохлаждены, относитесь к ним как к фарфору. Малейшее прикосновение может их убить». Все это время мы были так осторожны с Маттисом, что даже не говорили о нем, чтобы он не разбился на кусочки у нас в голове.

Я ложусь среди рождественской выпечки и складываю руки на животе, опухшем и переполненном, и чувствую, как канцелярская кнопка протыкает пальто, ощущаю лед на стенках морозильной камеры и слышу скрип коньков. Потом достаю жаб из кармана пальто и кладу рядом с собой в морозильник. Их кожа выглядит синеватой, глаза закрыты. Я где-то читала, что, когда жабы залезают друг на друга, у самца вырастают черные мозолистые шишки на больших пальцах: так он может держать самку крепче. Они сидят так тихо и близко друг к другу, что это меня трогает. Из другого кармана пальто я достаю разноцветную фольгу от шоколадных лягушек и аккуратно обматываю ее вокруг жаб, чтобы они оставались в тепле. Не раздумывая, я пинаю палку, поддерживающую крышку, и шепчу: «Я иду, милый Маттис». Сильный удар, свет в морозильнике гаснет. Темнота и тишина. Ледяная тишина.