Неловкий вечер - [20]

Я вдруг задаюсь вопросом, не отклеивает ли отец звезды не только с моего потолка, но и с неба, потому что все вокруг кажется чернее, а Оббе злее: мы сбились с пути, и некого спросить, куда нам идти. Даже Большая Медведица из моей любимой книги с картинками, что каждый вечер приносит луну для маленького медвежонка, который боится темноты, впала в спячку. Только ночник-глобус, включенный в розетку, приносит некоторое утешение. Я вообще-то уже взрослая для этого, но по ночам у нас нет возраста. У страха больше обличий, чем платьев в цветочек – у матери, а это о чем-то да говорит: у нее их полный шкаф, хотя чаще всего она носит одно-единственное, с кактусами, словно они помогают удерживать всех подальше. Теперь поверх платья она носит еще банный халат.

Я стою у стены, на которой висит черно-белый плакат Баудевейна де Хроута с одинокой женщиной, едущей по узкой холмистой дороге с ребенком, сидящим впереди нее на велосипеде. Прежде чем заснуть, я иногда фантазирую, что этот ребенок – я, а мать управляет велосипедом. Хотя она совсем не любит кататься на велосипеде: слишком боится, что ее юбка попадет между спиц. А еще мы никогда не остаемся в одиночестве, чтобы оказаться вместе на одной тропинке. Когда я оборачиваюсь, Ханна между нами выкладывает попкорн, и тот сразу прилипает к моей простыне. Мы по очереди берем по зернышку. В голове всплывает изречение из Притч: «Соблюдение правды и правосудия более угодно Господу, нежели жертва». Я не могу устоять перед этой жертвой – нам редко достается попкорн. А еще я знаю, что намерения у Ханны хорошие, потому что она выглядит виноватой: взгляд поднят вверх, как у Преподобного, когда он перечисляет грехи прихожан, глядя на свежепобеленный потолок. Грехи оставляют пятна, похожие на какашки мух.

Иногда моя рука запаздывает, и я касаюсь пальцев Ханны, дотрагиваясь до ее обкусанных ногтей. Они глубоко запрятаны в красной каемке мяса, словно кусочки белого жира в сервелате. Мои собственные ногти в траурной кайме. По словам Ханны, ногти становятся черными, если слишком часто думать о смерти. Я сразу представляю выпученные глаза Тишье, пустоту, что наступила у меня в голове, когда он перестал барахтаться в стакане с водой, а затем удар, разрушительную тишину конца, пустое колесо.

Пока Ханна доедает последний попкорн и рассказывает про новую Барби, которую она хочет, я замечаю, что уже какое-то время держу руки сложенными под одеялом. Возможно, Бог уже полчаса ждет, чтобы я что-то ему сказала. Я расцепляю ладони: безмолвие в нашей деревне – это тоже способ высказаться. У нас нет автоответчиков, вместо них мы используем долгое молчание, молчание, в котором иногда слышно только мычание коров и свист чайников.

– Автокатастрофа или пожар? – спрашиваю я. Лицо Ханны расслабляется, когда она понимает, что я не злюсь и повторяю наш ежедневный ритуал. Ее губы красные и припухшие от соли. Отдавая жертву, ты получаешь что-то большее взамен. Оббе поэтому убил Тишье? Чтобы вернуть Маттиса? Я не хочу думать о своей собственной жертве, с четырьмя лапками, висячими ушами и более чем ста миллионами обонятельных клеток.

– А как они должны загореться?

– Не знаю. Иногда они забывают задувать свечки у окна во двор, – говорю я.

Ханна медленно кивает. Она сомневается в правдоподобности этого объяснения. Я знаю, что захожу слишком далеко, выдумывая, как отец и мать могут закончить свои дни, но чем дальше я захожу, тем меньше вероятность сюрпризов.

– Убийство или рак?

– Рак, – говорю я.

– Спрыгнут с силосной башни или утонут?

– Зачем кому-то прыгать с силосной башни, что за глупость? – спрашивает Ханна.

– Люди так делают, если испытывают слишком много горя. Тогда они откуда-нибудь прыгают.

– Думаю, это глупая затея.

Раньше мне никогда не приходило в голову, что не только смерть застала родителей врасплох, но что и они могут застать врасплох ее. Что можно запланировать Судный день, словно вечеринку на день рождения. Вероятно, это из-за того, что я слышала, что тогда сказала мать, и из-за веревки на чердачной балке. Из-за шарфов, что мать повязывает на шею перед походом в церковь: они у нее разноцветные и только сильнее будут манить ее на чердак. Она повязывает их так туго, что после возвращения из церкви на коже видны следы. Может, она это делает, чтобы держать ноту, когда поет псалом, – они бывают такие высокие, что приходится сжимать ягодицы. Но я говорю сестре:

– Это очень глупая идея, ставлю на сердечный приступ или автокатастрофу, мама ездит очень лихо.

Я быстро кладу в рот последнее зернышко попкорна, что закатилось мне под живот, и высасываю соль до тех пор, пока попкорн не становится безвкусным и мягким на языке. Это напоминает о моменте, когда Оббе заставил меня засунуть в рот мертвого шмеля: тот лежал на подоконнике рядом с маминой жвачкой – перед сном она вынимает жвачку изо рта, скатывает ее в шарик и оставляет затвердевать до следующего утра, потом опять кладет в рот и продолжает жевать. Я положила шмеля в рот, как шарик жвачки. Я сделала это ради стопки соток, Оббе уверял, что мне будет слабо. Я почувствовала на нёбе шерстинки шмеля, а крылья, как стружку миндаля, – на языке. Оббе посчитал до шестидесяти. Я сделала вид, что шмель был сладким как мед, но на самом деле я целую минуту держала во рту смерть.