Нелетная погода - [8]
Я стоял у памятника, может быть, час, может, два. Довоенную давность бережно хранила память. Думал ли тогда отец, что недолгую жизнь отмерила ему судьба?
Меня кто-то окликнул. Оказывается, Евсеич. Выглядел он плохо. А может быть, я только сейчас рассмотрел его? Некогда белое, не крестьянское лицо отдавало теперь желтизной, щеки обвисли, молодые глаза гневно сверкали. Он не стал распространяться, по какому делу приходил в дирекцию, коротко бросил мне:
— Сказали, разберутся, сказали, примут меры.
В Березовку пришли засветло. Евсеич на ноги был крепкий, я еле успевал за его спорым, солдатским шагом. Шел и думал: «Руки бы тебе, комбат!» А они у него, когда понервничает, отказывали совсем. В таком неловком положении он оказался сейчас. Перед Березовкой стеснительно попросил меня: «Ты мне цигарку того… пальцы, будь они неладны, не слушаются».
…В этот приезд Ленку я видел впервые. Она, заплаканная, сидела за столом с матерью. При виде ее мне стало вдруг легче.
— Здравствуй, коза! — шутливым тоном мне хотелось разрядить обстановку, которая, я почувствовал сразу, сгустилась до предела. Я думал, что Ленка, завидев меня, как это бывало раньше, сейчас же преобразится, сверкнет улыбкой.
— Здравствуйте! — с холодной вежливостью отозвалась она.
Видать, в неурочный час приехал. Гнетущая тишина стояла в доме. Я был уверен: не будь меня, Марина бы сейчас метала громы и молнии. Она то и дело откашливалась, шмыгала носом, скрестив руки, недвижимо сидела на лавке, крепилась, видать, из последних сил.
— Радуйся, отец, — наконец заговорила она сквозь слезы. — Дочь к нам вернулась. Выпроводил зятек… Из Центрального звонили, можешь успокоиться: от нас хлеб увезли, а от Михаила шифер. Все теперь на своих местах. Михаил тебе ба-альшой привет передавал!
Мы сели за стол. Я проголодался, целый день не ел. Евсеич тоже, но он не притрагивался к еде. Ленка прошла в горницу и оттуда вскоре послышалось приглушенное рыдание.
На следующий день я работал, не зная устали, и успел сделать почти все, что планировал на неделю. А вечером объявил Евсеичу: завтра еду.
Мишка так и не пришел, хотя я и передавал через людей, чтоб он обязательно повидал меня. Но в душе я радовался: «Стыдно на глаза показываться. Совесть-то, оказывается, еще есть! Значит, непропащий человек!»
На Людино меня вез Евсеич. Я наставлял его всю дорогу: «…нельзя тебе расстраиваться, ведь совсем без рук останешься. Повоевал ты в своей жизни достаточно». Евсеич всю дорогу молчал, разговорился только на перроне, сокрушался о том, что отпуск у меня не удался.
Мне было тяжело прощаться с Евсеичем, щемило сердце.
— Ты только о нас не думай плохо. Все образуется, перемелется, — невесело улыбнулся Евсеич в последнюю минуту. Живые глаза его задорно блестели; нет, показалось мне тогда ночью, не могут в таких глазах стоять слезы, да и голос комбата звучал бодро.
ИСПОРЧЕННЫЙ ДЕНЬ
Темнота безлунной ночи как бы приблизила небо: яркие звезды не казались бесконечно далекими, неисчислимым множеством они неутомимо мигали, каждая ласково манила к себе. А внизу, под летящими самолетами, — ни огонька, ни просвета: эскадрилья шла над черным безмолвием высоких гор…
Это, пожалуй, внушающее зрелище, когда в непроглядную темень таинственно и грозно с могучим гулом несется бог весть куда девять пар красно-зеленых огней, восемнадцать летящих звездочек! Да, это вот и все, что можно увидеть с земли. Но каждый, приметивший полет этот, будь он в ночном поле или поздней дороге, наверняка приостановится и залюбуется, невольно расправит плечи.
Старший лейтенант Курасов был счастлив: он летит в боевом строю эскадрильи ночью. Их подняли по тревоге, и летят они по сложной трассе, даже горы вон прихватили, с посадкой на запасном аэродроме.
Риск и смелость — налицо, но командующий знал, на что способны летчики майора Дегтяря.
Курасов был на седьмом небе, выше ласковых звезд… Впрочем, так он себя почувствовал не сейчас, а чуть раньше, когда шли над равниной. Маршрут Курасов знал хорошо. Под ними голые, скалистые горы. Даже нога альпиниста вряд ли ступала по этим недоступным, безжизненным кручам. Если трезво прикинуть, чем может кончиться приземление на парашюте, случись нужда такая, на удачу бы никто нс стал рассчитывать. Летчики об этом знали. Комэск Дегтярь поучал и успокаивал молодежь неизменной фразой: «Я никогда ни о чем лишнем не думаю и вам не советую».
Командир не рисовался, он был смелым человеком. Курасов тоже себе цену знал. Правда, до сильного и мужественного комэска пока еще далековато, но кое-что он от него перенял, безусловно. В самом деле, хоть и жутковато сейчас Курасову, но он не хуже других держит место в строю, сосредоточенный, следит за показаниями приборов, одним словом, пилотирует по всем правилам. И, удивительно, несмотря на то, что он всецело поглощен полетом, тем не менее не отрешен от земли, невидимыми нитями связан с ней, чувствует ее.
…Его техник Ветлугин где-то, летчику кажется за тридевять земель, на родном аэродроме в одном из эскадрильских домиков, уединившись, осваивает разные там синусы-тангенсы, решает головоломные задачи. Готовится человек в академию. Человек… Ветлугин, Ветлугин… Как его? Вася? Петя? Степа? Забыл! Хочется потянуться к планшету, в нем есть данные о подчиненных. Коля? Ваня? Курасов перебираем, как ему кажется, все имена.
