Некто Лукас - [31]

, банальное наслаждение тридцатых годов, немного памяти на авось — и вот уже музыка бьет фонтаном оттуда и отсюда, — позабытые позавчера и свежайшие звуки нынешнего утра (и все это настолько реально: Лукас корпит над рукописью, а некий пианист ублажает его с пластинки, которая скрипит и булькает, словно ей стоит невиданных усилий преодоление сорока годов, прыжок в несуществующую для нее атмосферу из того дня, когда записывался «Blues in Thirds»[180]).

Бесконечен список — Джелли Ролл Мортон и Вильгельм Бакхауз, Моник Хаас и Артур Рубинштейн, Бэд Пауэлл и Дину Липати. Дерзновенные руки Александра Браиловского, маленькие ручки Клары Хэскил, неповторимая манера слушать самое себя Маргариты Фернандес, блистательная напористость Фредерика Гульды в буэнос-айресских обстоятельствах сороковых годов, Вальтер Гёзекинг, Джордж Арванитас, неоцененный пианист одного из баров Кампалы дон Себастьян Пьяна и его милонги, Маурицио Роллини и Мариан Мак-Партлэнд, помимо прочих непростительно забытых имен и поводов для завершения списка, Шнабель, Ингрид Хёблер, ночи Соломона, бар Ронни Скотта в Лондоне, где кто-то, возвращаясь к пианино, в тесноте проливает из кружки пиво на волосы жены Лукаса, и этот кто-то Телониус — Телониус Сфер Монк.

В час смерти, если только достанет времени и ясности ума, Лукас попросит поставить две вещи: последний квинтет Моцарта и соло на фортепьяно на тему «I ain't got nobody»[181]. А если почувствует, что времени в обрез, то одно только соло на пьяно. Бесконечен список, но он уже выбрал свое: из глуби времен Эрл Хайнс придет побыть с ним, быть с ним.

Лукас, — его долгие путешествия

Весь мир знает, что земля удалена от разных светил на то или иное количество световых лет. Однако лишь немногие знают (на самом деле только я), что Маргариту отделяет от меня внушительное количество лет улитковых. .

Поначалу я думал, что имею дело с годами черепаховыми, но должен был отказаться от этой единицы измерения как от чересчур оптимистической. При всей черепашьей медлительности я бы так или иначе добрался до Маргариты, иное дело — Освальдо, мой особо любимый улиток[182], не оставляющий мне в этом смысле ни малейшей надежды. Не помню уже, когда он начал свой путь, так незначительно отдаливший его от моего левого башмака, после того как я с особым тщанием сориентировал его по курсу, который привел бы его к моей Маргарите. Любовно окруженный свежим салатом-латуком, заботой и вниманием, он довольно обнадеживающе двинулся в свой первый путь, внушив мне надежду, что прежде, чем посаженная на дворе сосна вырастет выше крыши, серебристые рожки Освальдо попадут в поле Маргаритиного зрения, растрогав ее этим милым знаком моего внимания, а я бы в это время радовался на расстоянии, воображая ее восторг, волнение ее кос и рук при виде приближающегося улитка.

Возможно, световые годы одной длины, с улитковыми дело обстоит иначе, так что Освальдо рискует утратить мое к нему доверие. Не то чтобы он останавливался, — по его серебристому следу я имел возможность удостовериться в правильности неуклонного его продвижения, хотя ему приходится карабкаться и спускаться по бесчисленным стенам и порой преодолевать целиком какую-нибудь фабрику по производству лапши. Именно это затрудняет проверку его похвальной точности: дважды я был задержан разъяренными охранниками и должен был несусветно лгать, поскольку правда стоила бы мне множества тумаков.

Печальнее всего, что Маргарита в своем кресле, обитом розовым бархатом, ждет меня совсем с другой стороны города. Если бы, отвергнув услуги Освальдо, я вел счет на световые годы, у нас были бы уже внуки, но, когда любишь долго и нежно, когда растягиваешь удовольствие от ожидания, естественней всего выбрать годы улитковые.

В конечном счете непросто решить, в чем преимущество, а в чем неудобство избираемых нами решений.