Некто Лукас - [27]

— А вот это уж дудки, — говорит который в очках.

— Естественно, — язвит Лукас, — смешно было бы ждать иного ответа. А уступить все-таки придется. Итак, мы будем писать проще (это только так говорится, потому что проще мы не можем), а вы упраздните телевидение (чего вы тоже не можете). Мы двинемся в направлении прямой коммуникабельности, а вы откажетесь от автомобилей и тракторов — картошку вы и с лопатой сможете сажать. Представляете, что будет означать это двойное возвращение к простоте, к тому, что будет понятно сразу всем, к единению с природой без посредников?!

— Предлагаю предварительно-немедленную дефенестрацию[166] единодушия, — говорит которого перекосило усмешкой.

— А я голосую против, — говорит Лукас, вертя бокал с пивом, которое всегда в подобных случаях поспевает вовремя.

Лукас, — его травмодурапии

Однажды Лукасу удалили аппендикс, а так как хирург был не ахти, шов загноился, положение было — хуже не бывает, потому что помимо нагноения в духе самого сочного техноколора Лукас чувствовал себя разбитым, как отбивная. Тут к нему заявляются Дора и Селестино и говорят: мы прямо сейчас отправляемся в Лондон, валяй с нами на недельку, не могу, хрипит Лукас, дело в том, что, подумаешь, говорит Дора, я тебе сменю компресс, по дороге купим обогащенную кислородом воду и пластыри, в итоге все садятся на поезд, пересаживаются на ferry[167], и Лукасу кажется, что настал его смертный час, — хотя шов совершенно не болит, имеючи всего три сантиметра в ширину, так ведь Лукас мысленно воображает, что у него творится под брюками и трусами, и когда они наконец добираются до отеля и он осматривает себя, то обнаруживает: нагноение, какое было в клинике, исчезло, тут Селестино и говорит: видишь, а заодно ты получаешь картины Тернера[168], игру Лоренса Оливье[169] и мечту всей моей жизни — steak and kidney pies[170].

На другой день, прошагав уйму километров, Лукас абсолютно здоров, Дора на всякий пожарный накладывает ему еще пару пластырей, только бы не скулил, с этого дня Лукас уверовал, что постиг секреты травмодурапии, которая, как он убедился, заключается в том, чтобы делать противоположное тому, что велит Эскулап, Гиппократ и доктор Флеминг[171].

Не один раз отличающийся добротой Лукас с поразительными результатами применил свой метод к родным и друзьям. Например, когда тетя Ангустиас схватила простуду в натуральную величину, днями и ночами чихая носом, с каждым разом все больше походившим на нос утконоса, Лукас вырядился Франкенштейном[172] и подстерег ее за дверью с улыбкою трупа. Издав леденящий кровь вопль, тетя Ангустиас грохнулась в обморок на подушки, прозорливо подложенные под нее Лукасом, и когда родственники вывели ее из обалдения, тетя настолько была занята рассказом о случившемся, что и не подумала больше чихать, при этом несколько часов кряду она и остальные члены семейства только и делали, что гонялись за Лукасом с палками и велосипедными цепями. Когда доктор Фета установил в доме мир и все сели рядком обсудить за пивом произошедшее, Лукас как бы невзначай заметил, что тетя напрочь избавилась от насморка, на что тетя без малейшего намека на логику, необходимую в подобных случаях, ответила: это не повод, чтобы кровный племянник вел себя, как последний сукин сын.

Подобные вещи обескураживают, но от поры до времени Лукас все же применяет свою безотказную методику к себе или к другим, как это было, когда дон Креспо стал жаловаться, что у него не того с печенью, каковой диагноз он неизменно сопровождал накладыванием руки на организм и взглядом Святой Тересы у Бернини[173], Лукас тут же велел его матери послать за капустным рагу с сосисками и свиным салом, которое дон Креспо любит почти больше, чем спортивную лотерею, и уже на третьей тарелке стало видно, что больной сызнова интересуется жизнью и ее увеселениями, после чего Лукас пригласил его отпраздновать выздоровление катамарковой граппой, которая осаживает жир. Когда семейство проникается подобными примерами, имеет место попытка линчевания, хотя в глубине души все начинают испытывать уважение к травмодурапии, которую они кличут трапдурией либо травтодурой, — им все одно.

Лукас, — его сонеты

С напыженным довольством курицы от поры до времени Лукас сносит сонеты. И неудивительно: яйцо и сонет схожи своей строгостью, завершенностью, гладкостью, хрупкой прочностью. Они эфемерны, необъяснимы, время и некая неизбежность способствуют их появлению — таких одинаковых, однообразных, законченных.

На протяжении своей жизни Лукас снес несколько дюжин сонетов, на диво замечательных, среди которых есть и решительно гениальные. Хотя строгость и замкнутость формы не оставляют места для новаций, его позыв (как в первом, так и последующем смысле) позволил наполнить старый бурдюк новым вином, не говоря уже о престарелой маньячке-рифме, которую он заставил делать работу прямо-таки каторжную, как, например, спаривать страшилу и шиншиллу. Оставив утомительную внутрисонетную деятельность, Лукас решил обогатить самоё структуру сонета, что сравнимо с чистым безумством, если учесть хитинную панцирность этого четырнадцатилапого краба.