Нексус - [85]
— Отменно поедим, — удовлетворенно произнес Эссен. — Вкусная еда, хорошая музыка и интересный разговор — что еще нужно человеку?
— Может, еще ласковая жена? — задумчиво предположил я.
— Хорошая жена у меня есть, правда, мы не сходимся характерами. Я для нее простоват. Обыкновенный работяга.
— Не сказал бы.
— Теперь я присмирел — дело идет к старости. А прежде был — огонь! Кстати, вечно влипал в разные истории. Я и на деньги играл. Если ваша жена похожа на мою, я вам не завидую. Кстати, вы играете на скачках? Я понемногу поигрываю. Миллионером вас не сделаю, но помогу удвоить то, что у вас есть. Назовите только день, деньги ваши не пропадут, поверьте мне.
Мы подъезжали к Грин-Пойнту. Один вид бензобаков вызвал у меня острый приступ ностальгии. По дороге нам попадались церквушки — словно их перенесли из России. Пошли улицы со знакомыми названиями.
— Вы можете остановиться у дома 181 по Дево-стрит? — спросил я.
— Конечно. У вас там живут знакомые?
— Раньше жили. Моя первая любовь. Захотелось взглянуть еще раз на ее дом.
Машинально он поддал газу. Красный сигнал светофора бросился нам в глаза. Но Эссен не остановился.
— Я не обращаю внимания на светофоры, — пояснил он, — только не вздумайте брать с меня пример.
У дома 181 я вышел, снял шляпу (будто пришел на могилу) и подошел к ограде, за которой зеленел газон. Шторы в гостиной были опущены — как всегда. Мое сердце забилось с той же силой, что и много лет назад, когда я вот так же стоял здесь, перед ее окнами. Как надеялся я увидеть хоть на мгновение ее силуэт, как молился об этом! Надолго задерживаться я не мог — два быстрых взгляда, и надо идти дальше. Иногда я опять возвращался, обойдя квартал, потом снова шел тем же маршрутом — и так три или четыре раза подряд. («Эх ты, бедолага, — сказал я себе, — даже спустя все эти годы ты по-прежнему, как часовой, обходишь этот квартал».)
Я уже повернулся, чтобы идти к машине, когда хлопнула дверь подвала. Пожилая женщина высунула голову. Приблизившись, я дрожащим от волнения голосом спросил, живут ли здесь Гиффорды.
Она удивленно посмотрела на меня — словно увидела привидение — и ответила:
— Бог мой! Конечно, нет! Они съехали тысячу лет назад.
Я похолодел.
— Вы что, знали их? — спросила женщина.
— Одну знал, но не думаю, что она помнит меня. Ее звали Уна. Не знаете, как сложилась ее судьба?
— Они уехали во Флориду. — (Они, так она сказала. Не она.)
— Спасибо. Большое спасибо. — Я приподнял шляпу, прощаясь.
Она окликнула меня, когда я уже взялся за ручку дверцы:
— Мистер! Если хотите больше узнать про Уну, то здесь неподалеку живет одна дама, которая может рассказать…
— Не беспокойтесь, — сказал я. — Это не важно.
Слезы струились у меня по щекам — вот глупость!
— Что стряслось?
— Да так, ничего. Просто вспомнил…
Эссен открыл бардачок и вытащил оттуда фляжку. Я глотнул лекарство от всех невзгод — «огненную воду». У меня перехватило дыхание.
— Поможет, — успокоил меня Эссен. — Она никогда не подводит.
— Это уж точно! — И вдруг против моей воли я заговорил: — Боже мой! Как можно до сих пор переживать те же самые чувства? Это выше моего понимания. А вдруг она появилась бы — с ребенком на руках? Что бы случилось тогда? Мне больно. До сих пор больно. Не спрашивайте почему. Она была моей — вот все, что я могу вам сказать.
— Крутой, видно, был романчик.
Слово «романчик» меня покоробило.
— Нет! То, что было, можно скорее назвать провалом. Или убийством. Влюбись я в королеву Джиневру, результат был бы тот же. Я слишком превозносил ее. Это плохо. Мне так и не удалось пережить свое поражение. Черт! К чему ворошить старое?
Старина Реб молчал. Смотрел прямо перед собой и знай себе поддавал газу.
Потом он просто сказал:
— Вам надо со временем написать об этом.
У меня вырвалось:
— Никогда! Мне не найти слов.
На углу, у магазина канцелярских товаров, я вышел.
— Надо будет на днях повторить поездку, — сказал Реб, протягивая свою большую волосатую лапищу. — Познакомлю вас со своими цветными друзьями.
Я пошел по улице, минуя железные столбики для привязи лошадей, просторные газоны, большие веранды. Из головы не шла Уна Гиффорд. Увидеть бы ее… взглянуть хоть одним глазком, большего мне не надо. И наконец покончить с этим: захлопнуть книгу и отложить ее навсегда.
Я шел и шел, мимо все тех же столбов для привязи — «железных негров» («негры» в полосатых рубашках улыбались розовыми арбузными ртами), мимо увитых плющом крылец и веранд. Надо же, Флорида! А почему не Корнуолл, или Авалон [81], или Замок Карбонек? Я тихо напевал «Не было в мире другого такого благородного и бескорыстного рыцаря…». А потом ужасная мысль сковала мое сознание. Марко! Со свода моего мозга свисал, раскачиваясь, Марко — тот, что покончил с собой, повесившись. Тысячу раз говорил он Моне о своей любви, тысячу раз предупреждал, что убьет себя, если не увидит в ее глазах снисхождения. А она только смеялась, презирала и унижала его. Но что бы она ни говорила, как бы жестоко ни поступала, Марко продолжал раболепствовать, продолжал осыпать ее подарками. Слыша ее издевательский смех, он весь съеживался и начинал заискивать. Ничто не могло убить его любовь, его поклонение. Когда она прогоняла его, Марко возвращался в свою мансарду и садился сочинять анекдоты и юмористические афоризмы. (Этим он зарабатывал себе на жизнь, бедняга писал для журналов всякие смешные истории.) И все гонорары тратил на нее, а Мона принимала его подношения как должное («Пес, к ноге!»). А однажды утром Марко нашли в его жалкой мансарде: он повесился на стропилах. Ни предсмертной записки, ничего. Только тело, раскачивающееся в полутьме, среди пыли. Его последняя шутка.
