Некий господин Пекельный - [41]

Но в начале Большой Погулянки, примерно там, где еще не стояла статуя мальчика, смотрящего в небо, он вдруг остановился, пораскинул мозгами и повернул назад. Потому что, если подумать, Советский Союз с его бесплодными мерзлыми землями, бескрайними снежными равнинами, до дрожи холодным небом, с его зимой, что начинается осенью и длится чуть не всю весну (когда, как говорят, так голодно, что в рот кладут только пальцы, задубевшие на морозе), с его НКВД, ГУЛАГом и прочими акронимами, от которых и лихое казачье войско побледнеет от страха, с его судами, готовыми ни за что ни про что упечь вас валить лес в тайгу, и, наконец, с московским усачом – его усы куда пышней, чем у берлинского коллеги, а нрав такой же буйный, – словом, Советский Союз, сдается, ничуть не уютнее Вильнюса, над которым уже развевается фашистский флаг со свастикой, поднятый на башне Гедимина.

99

– Минуточку, – сказал Клеман, которому я прочитал последние страницы, – я бы хотел вернуться к истории с Кеннеди. Это правда? Гари действительно встречался с ним?

– Да, – сказал я. – Их с Джин Сиберг принимали в Белом доме в июле 1963-го, правда и то, что он видел английскую королеву, когда она в конце войны проводила смотр его эскадрильи, и то, что де Голль награждал его в 1945-м под Триумфальной аркой, и то…

– Но откуда известно, что он произносил перед ними имя Пекельного?

– А никому и не известно. Он говорит, что делал это, говорит – это только слова, – что каждый раз, встречаясь с сильными мира сего, добросовестно выполнял обещание. Но тот мир был вчера, его более не существует, он исчез, и те, кто были тогда в силе, сегодня в могиле, со всеми своими цветами-венками, – над ними двухметровый слой земли, и они уж давно… ну, понимаешь… точно так же, как их подданные и подчиненные, червям-то все равно. Если бы Кеннеди, де Голль или ее величество королева Елизавета еще были с нами, мы могли бы спросить их, задать вопрос про Пекельного: это имя вам что-нибудь говорит? И тогда мы узнали бы, действительно ли Гари произносил его при встрече с ними.

– Выходит, – заключил Клеман, – никакой уверенности нет, никто не знает, действительно ли Гари, который действительно с ними встречался, говорил им, что в городе Вильно на улице Большая Погулянка, шестнадцать жил некий господин Пекельный?

– Ну да, – сказал я, – остается только верить самому Гари. Или не верить. Может, он так и делал, а может, всю эту историю придумал.

– Но в “Обещании” он еще пишет, поправь меня, если я ошибаюсь, что он, “выступая по многим каналам американского телевидения, неоднократно сообщал, что в доме шестнадцать по улице Большая Погулянка…”.

– Да, правда, – сказал я, – но это неправда. По крайней мере, я так думаю: в архивах американского телевидения я ничего не нашел.

– Значит, нет никаких доказательств, что он произносил имя Пекельного перед сильными мира сего или по телевидению?

– Никаких. Но в утешение тебе – ведь ты расстроен, я же вижу – добавлю: не по американскому телевидению. Потому что по французскому…

Тут-то я и рассказал Клеману историю со знаменитым выпуском “Апострофов”.

100

И, поскольку я не прочь отсрочить бойню, которую немцы устроят в Вильнюсе, позвольте, я и вам расскажу историю с тем знаменитым выпуском “Апострофов”. Но, чтобы вы лучше поняли ее, сначала нужно рассказать другую, очень известную, на основе которой можно выдумать сотню романов, – историю Эмиля Ажара, которую мы назовем Великой мистификацией.

101

Представьте себе на минуточку, что вы – Ромен Гари.

Накиньте мексиканское пончо и пройдитесь по улице Бак от бульвара Сен-Жермен до Люксембургского сада в час, когда уста солнца еще не осушили капли утренней росы. О чем вы думаете? Об оставшейся части писательской жизни, которую трескуче величают творчеством и куда входят рассказы, эссе, пьесы и с десяток романов, идущих нарасхват у десятков тысяч читателей и переведенных на разные языки – на английский, на русский, на итальянский, только не на французский, как язвят ваши недруги: профессора и интеллектуалы, нео- и новороманисты, – о том, что вы мечтали стать Гоголем или Конрадом, Киплингом или Мальро, но стали тем, кто есть: Роменом Гари, не больше и не меньше; вы – Ромен Гари, верный “мисс Одиночеству” и генералу де Голлю, который оказался вам неверен или, вернее, верен только земле в Коломбэ, ибо время бежит, ничего не попишешь, утекает, как струйка в песочных часах, и вас ждет вечное море… вот о чем думаете вы, шестидесятилетний Ромен Гари, осенью 1974 года, когда вышел в свет “Голубчик”.

Это история про мелкого конторского служащего, который был так одинок и которому “так не хватало дружеских объятий”, что он “готов был удавиться”, покуда не завел себе удава. Стиль разговорный, язык причудливый, синтаксис ломаный – все небывалое, новаторское, однако же “Ромен Гари пишет всегда одно и то же”, написали бы в прессе об этом романе, появись он под вашим именем; вы совершенно точно знаете: такой-то похвалил бы, а такой-то обругал бы, и вам это смертельно надоело, – взять, например, Матьё Гале, не самого восторженного, зато наверняка самого верного читателя: вот уж лет двадцать он с похвальным постоянством охаивает каждую вашу книгу. Вы устали от образа, который вам “навязали раз и навсегда тридцать лет назад”, и, главное, вы снова затосковали “по молодости, по первой книге, по новому началу”, – отсюда псевдоличность, псевдоним, личина: прощай, Гари (почти как “гори!” на языке Гоголя), добро пожаловать, Ажар (почти как “жар” на языке Толстого), а критики пока не чуют ни дыма, ни огня, правды не знает никто, кроме Джин Сиберг, Диего и двух-трех друзей, включая Робера Галлимара, ваших адвокатов, секретаря – вот и всё! – даже издатель книги не знает, кто вы: рукопись поступила в издательство “Галлимар”, оттуда ее, отвергнутую читательским комитетом (“Автор – наверняка какой-нибудь зануда”, – счел Раймон Кено), переслали в “Меркюр де Франс”, дочернее предприятие “Галлимара”, а там решили рискнуть и не прогадали: книгу раскупают вовсю, критики восхищаются. Скоро увидим, так ли они единодушны.