Некий господин Пекельный - [16]
– Для начала, – сказала Далия, – я покажу вам дом, в котором жили Роман Кацев и его мать.
– Дом-то я знаю, – ответил я, – и во дворе там пробыл несколько часов, а вот в какой квартире…
Но договорить не успел – мы двинулись вверх по улице Йонаса Басанавичюса, шли рядом, и я старательно соразмерял свой шаг с шагами Далии, но ноги двадцати (с гаком) летнего юноши слишком резвы, так что под арку дома номер 18 я собирался свернуть, опередив свою спутницу на полметра, как вдруг она проворковала сзади:
– Нет-нет, не туда!
Я не понял.
– Дом не тот, – уточнила она.
Мемориальная доска на доме номер 18 по улице Йонаса Басанавичюса (прежде номер 16 по Большой Погулянке) висела так – слева, на самом краю, что, готов спорить, всякий, стоя перед ней, ошибся бы, как и я. Выходит, двор, куда я в прошлый раз заходил, словно в храм, где так долго стоял, упиваясь мнимыми воспоминаниями, – двор, месяцами служивший декорацией для воображаемых сценок с участием маленького Романа и Пекельного и ставший для меня почти святыней, – вовсе не тот, что описан в “Обещании”, нет, это двор дома номер 16 по улице Йонаса Басанавичюса, прежде – номер 14 по Большой Погулянке, то есть соседний.
И ни Пекельный, ни Гари сюда, выходит, никогда и не заглядывали. Их двор находился рядом, точно такой же, но десятком метров дальше: тот же пустырь, превратившийся в автостоянку, те же неизвестные мне деревья, та же желтая штукатурка.
– Роман Кацев с матерью жили вон там, – сказала Далия, указывая пальцем окно на втором этаже.
Я смотрел на это окно, но решительно ничего не чувствовал, никакой внутренней дрожи, которую ощущал, когда в прошлый раз стоял в соседнем дворе, – его и только его я навсегда запомнил как двор, описанный Гари в “Обещании на рассвете”. Теперь же, стоя в настоящем дворе Ромена Гари, перед его домом, под его окном, я оставался равнодушен (и сам на себя из-за этого злился).
– Пойдем дальше, – сказал я Далии, принимавшей мой ступор за глубокое волнение.
Мы вышли из подворотни, снова миновали дом номер шестнадцать (и я по привычке затрепетал) и направились в Старый город, часть которого во время войны была отведена под гетто.
– А до войны, – спросил я, – тут, вероятно, был еврейский квартал?
– Нет, – возразила она. – Это распространенное заблуждение.
И я узнал от нее, что евреи появились в Вильнюсе еще в четырнадцатом веке, причем сначала им действительно предписывалось селиться только на строго определенных улицах, но в начале девятнадцатого ограничение было снято и они могли жить где угодно.
– Взять хоть улицу Йонаса Басанавичюса, по которой мы идем, в двадцатые годы здесь жило немало русских, но в основном поляки и евреи. Чуть дальше, в доме номер двадцать три, находилась школа для мальчиков с преподаванием на идише, в восемнадцатом жили Кацевы и, может быть, ваш Пекельный; напротив, в семнадцатом, помещался ПЕН-клуб пишущих на идише; здесь, в шестнадцатом, жил выдающийся филолог Макс Вайнрайх, один из основателей ИВО, крупнейшего центра по изучению еврейской и, в частности, идишской культуры; еще дальше, в пятом, где теперь Министерство культуры, обитал знаменитый банкир Израель Бунимович, а во втором – главный раввин Хаим Озер Гродницкий. Словом, можно сказать, что на каких-то улицах жило значительное количество евреев, но собственно еврейского квартала не было.
А гетто было. Даже два, по словам Далии. Улица Вокечю, которая тогда называлась Немецкой, отделяла так называемое Большое гетто, где тридцать тысяч человек теснились на крошечном клочке земли (а именно на улицах Лигонинес, Руднинку, Жемайтийос, Лидас, Шяулю, Ашмянос, Диснос и Месиню), от Малого, где насчитывалось десять с лишним тысяч и куда входило всего несколько улиц: Стиклю, Гаоно, Антокольскё и, наконец, улица Жиду, “на которой мы находимся сейчас” (а мы говорили на ходу).
– Жиду, – пояснила Далия, – по-литовски значит “еврейская”. В то время она называлась Жидовской, то есть опять-таки еврейской, но на польском языке. Ну а сами евреи называли ее Идише гас, – есть от чего запутаться, ей-богу. Сегодня улица и близко не похожа на то, какой она была прежде. Ее полностью разрушили в два приема: сначала бомбежки во время войны, потом, в пятидесятые годы, Советы. Видите вон то уродливое здание впереди? Это школа. А раньше на этом месте была Большая синагога, она стояла тут триста лет, и под ее огромными бронзовыми канделябрами собиралось до трех тысяч молящихся. А вон там, сзади, где теперь детская площадка, стояли каменные дома. Рядом справа был дом Виленского Гаона, величайшего в истории талмудиста. Он умер в 1797 году и покоился на старинном кладбище в Шнипишках, которое было уничтожено серпом и молотом. Тому есть свидетельство: могильными камнями вымощены улицы.
– Вы ведь шутите? Шутите, да? – сказал я.
– Сейчас сами увидите, шучу я или нет, – ответила Далия.
Метров через триста мы дошли до ступенек на склоне холма.
– Осторожно, – сказала мне Далия, – вы наступили на могильную плиту.
