Некама - [10]

Радостно было и от того, что к группе присоединились бывшие студенты, а сегодня уважаемые инженеры серьезных предприятий — весельчак и балагур Егорка Онищенко, неистощимый на розыгрыши Коля Тубор, гитарист и боксер Ростик Севостьянов. Это радовало, ребята все были знакомы, с кем-то уже ходили в походы, с кем-то встречались на заседаниях секции. Кроме Зои Гуся включил в группу еще одну девушку — Любу Березину, это тоже радовало, хоть характер у Любы был так себе, тяжеленький, но все же женская поддержка никогда не помешает.

Была, правда, в подобранной группе одна странность: с ними в поход собрался какой-то Семен Серебров, человек вовсе не из их клуба, и вообще не из института, намного их всех старше, но Гуся объяснил, что так надо. И точка. Тем более, что кто-то там важный за него просил. Ну надо так надо, какая разница. Главное, чтобы мужик хорошим оказался.

В общем, группу Гуся собрал знатную, чуть ли не идеальную. Зоя, конечно, знала, что нравится Сорокину, девушки такое очень быстро схватывают, да и Олежке «Дикому», который в жизни не показал бы вида, но так иногда смотрел на нее своими коровьими глазами, что Зое было и смешно, и приятно. Естественно, приятно, а как же! Если бы не Гера, с которым Зоя просто не знала, как себя вести, то не поход, а — мечта. А с ним надо будет выдержать три недели бок о бок. Выдержит? Зоя не знала, до сих пор в животе сжимался ледяной комок, когда вспоминала, как он шел с той девушкой, держась за руки.

ПИСЬМО ЗОИ КОЛОМИЙЦЕВОЙ СВОЕЙ ПОДРУГЕ КИРЕ, ЯНВАРЬ, 1959

… А с Герой мы больше не дружим. Удивилась? Да? Все удивляются. Даже не разговариваем, не здороваемся, он уже с другой девчонкой ходит везде.

А теперь вместе с ним идем в поход… Как выдержу? Не знаю. Представляешь, как разбередятся подживающие раны? Ведь не было дня, чтобы я о нем не вспоминала. Кира, ты понимаешь как тяжело мне будет, правда? Но постараюсь относиться к нему как и ко всем. Ведь он же смог пойти со мной в одну группу, значит и я должна крепиться. Но ведь я люблю его, Кира!

АПРЕЛЬ 1945, ПЛАЦДАРМ ЭРЛЕНГОФ, БРАНДЕНБУРГ, ГЕРМАНИЯ

В то, что это конец, Сашко Кулик поверить не мог. Умом понимал, но принять отказывался. Сначала все шло вроде успешно, их рота ворвалась в советские траншеи, пошла зверская рукопашная, сопровождаемая с обеих сторон отборным русским матом, дрались обе стороны отчаянно, понимая, что пощады не будет ни тем, ни другим. Одолеть красных они, конечно, смогли, были намного злее от отчаяния, да вот только надолго ли одолели-то? С высокого противоположного берега Одера по позициям, занятым теперь власовцами, наверняка готовилась открыть огонь армейская артиллерия, и ежу понятно было, что отошедшие ко второй линии траншей советские части через какое-то время перегруппируются и вышибут их отсюда в два счета. Первый успех ничего не решал, слишком уж не равны были силы. Так что это был конец, и был этот конец близок. Даже очень близок. Надо было что-то придумать. Помирать Сашко совсем не хотел.

Кулик поправил уродливую, но удобную немецкую каску, подмигнул соседу, ефрейтору Горбунову:

— Не ссы, Горбун, прорвемся. Сейчас остальные подтянутся и двинем на красноперых, пощекочем им там, где не надо.

Горбунов сглотнул и кивнул, типа, поверил. Никакие остальные подойти, конечно не могли. Часть власовцев лежала на подступах к позициям, часть орала от боли, пытаясь уползти по застывшей апрельской земле к своим, и только они — то, что осталось от роты — тихо дрожали в окопах от страха и холода. А осталось их человек 30, не больше. И после артподготовки не останется вообще никого: тех, кто выживет — добьют русские. По привычке Сашко называл их «русскими», хотя сам-то кто был? И снова усмехнулся: войдут как на учениях. Спасаться нужно, а как?

Назад ползти было нельзя: ротный Золотарев, что лежал метрах в пятнадцати слева, тревожно глядя в бинокль на тот берег Одера, нрава был крутого, мог сгоряча и собственной рукой пристрелить без всякого трибунала. Были случаи. Сдаваться тоже хрен сдашься: НКВД быстро все раскопает: и про его художества в охранном полку, и про лагерь, и про службу в Русской освободительной армии, пропади она пропадом. Это если будут разбираться. А скорее всего ничего они выяснять не будут, шлепнут на месте, да и дело с концом. Зачем разбираться-то? Предатель он и есть предатель. И за его расстрел по законам военного времени никому ничего не будет. Так что же делать, а, Сашко Кулик? Куда тебе теперь деваться?

И все равно это не конец. Сашку Кулика так просто не возьмешь. Три с половиной года выживал и сейчас выживет. Должен быть какой-то выход. Не может не быть. Он переместился чуть в сторону, как бы меняя позицию, но так, чтобы Горбун его видеть не мог. Проклюнулся в мозгу один вариант, можно попробовать…

На рассвете оно и началось, долбануло так, что показалось, будто оглох навсегда. Видел как взлетали комья мерзлой весенней грязи, как подбрасывало вверх при прямом попадании солдатиков в серых шинельках, падавших обратно на землю уже мертвыми, и ничего не слышал, как в немом кино. Даже не чувствовал, как по щекам из ушей течет что-то теплое, быстро остывая. Вгляделся в дымный передовой край, сам себе скомандовал: вот сейчас, сейчас, надо прямо сейчас. Заставил тело вылезти из казавшегося спасительным окопа, прополз несколько метров и рухнул в еще теплую воронку от снаряда. Говорят, два раза в одно место не падает. Но это так говорят, а как там на самом деле, кто знает.