Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг. - [9]

Есть письма и телеграммы от лиц, которые встречались с нею при дворе и знали ее в течение 50 лет; также и от людей простых, молодых и старых. Моя гувернантка уже в преклонных летах (она была на два года моложе моей матери) писала мне: «За всю нашу сорокалетнюю дружбу ни в переписке, ни в совместной жизни, ни в молодости, ни в зрелых годах, после разлуки, ни в старости, когда Ваша мать стала уже бабушкой – я не слыхала от нее ни одного банального, низменного слова. В ней все было велико. В ней была та строгая нравственная неподкупность, о которой говорится в Писании. Она была сильна душой, сердцем и умом. А тело ее так часто было слабо! Уже с 1845 года, и особенно с рождения Вашего брата, у нее было в жизни более шипов, чем роз. Она говорила мне: „Тело иногда страшный гнет, дорогая Миссинька“»[33].

Я привожу мнение мисс Овербск, во-первых, потому, что она с 1844 по 1882 год знала мать, а во-вторых, потому, что она была женщина такая искренняя, прямая, с глубоким сознанием чувства долга, такая образованная и развитая в широком смысле слова, что ее мнением надо дорожить.

У меня хранятся несколько писем Михаила Павловича, где он благодарит мать за ее верную дружбу. Сохранилось также одно замечательное письмо покойного императора Вильгельма. После смерти матери я написала ему, поблагодарила его за сердечную телеграмму и упомянула о его письме. Он уполномочил меня сохранить его. Оно имеет историческое значение, так как написано несколько недель спустя после его вступления на прусский трон и после смерти Александры Феодоровны, к которой он относился с искренней любовью.

Теперь ясно, что все эти письма одного типа во всем, что касается души и сердца моей матери. У меня есть еще более ранние письма, где Великий Князь мне говорит, что ум и душа моей матери дополняют ее гордую красоту. А матери было тогда уже пятьдесят лет. Фельдмаршал Барятинский мне говорил о ней часто: «Ваша мать единственная во всем; это личность историческая, со всесторонними способностями. Она сумела бы и царствовать, и управлять, и создавать, и в то же время она вносит и в прозу жизни что-то свое, личное. И все в ней так естественно». Она знала Барятинского совсем молодым, когда он только что появился при дворе. Точно так же рано познакомилась она и с Алексеем Толстым, ее постоянным и горячим поклонником.

Николай Павлович говорил о ней: «Это джентльмен». В его устах это была громадная похвала, так как он хотел этим отметить рыцарскую черту характера, что, собственно, и означает это английское слово. Он употреблял его в высоком смысле, как означающее человека, никогда не идущего на компромисс с принципами чести, правды, прямоты, честности, искренности, преданности, человека, никогда не изменившего своему слову[34].

В России существует какая-то ребяческая манера – говорить с легкомысленным невниманием о женщинах высшего круга, которые играли нравственную и интеллектуальную роль в русской литературе. А между тем Россия имела двух великих государынь, или, вернее, государей, так как они обладали также мужскими качествами, – Елизавету и Екатерину II, довольно известную и ученую женщину княгиню Дашкову, Марию Феодоровну, сделавшуюся до такой степени русскою, Александру Феодоровну, обладавшую кротким моральным влиянием, тоже русскую по сердцу, Марию Александровну, которой граф Алексей Толстой посвятил свои первые стихотворения. Можно упомянуть и о многих других в дворцах и салонах. Великая Княгиня Елена, воспитанная в пансионе в Париже и с 16-летнего возраста жившая в России, княгиня Вера Вяземская, вполне посвятившая себя мужу, графиня Софья Толстая, вдова автора «Князя Серебряного», Волхонская, вдова Плетнева, доставившая Я.И. Гроту материалы для составления биографии ее мужа по его переписке, и г-жа Аксакова – мать и ее невестка, рожденная Тютчева, которая, будучи уже тяжко больна, занималась изданием переписки Ив. Серг. до его последнего дня, – все это выдающиеся русские женщины, тоже светские. Поэтому время сложить предрассудки в склад обветшалых принадлежностей человеческой комедии. Я назвала только немногих, тех, которых я знала близко и притом уже умерших, но эти примеры для всех, интересующихся правдой, должны быть очень красноречивы. Я не должна также забыть среди дворцов Великую Княгиню Марию Николаевну, эту артистку по своей любви ко всему прекрасному, ни королеву Ольгу Виртембергскую, которой один французский журнал посвятил превосходный некролог. Иностранный автор статьи сумел оценить великие качества ее души, сердца и характера. Он изучил ее жизнь и изумил меня своею критическою проницательностью.

Наша древняя история представляет тот характерный факт, что в ней недостает женских типов, они появляются редко. Можно назвать только нескольких княгинь царской крови, двух женщин свободных городов Марфу Борецкую, Марфу Псковскую и подругу Курбского, княгиню Щербатову, которая писала письма о воспитании к наиболее образованному из бояр-князей своей эпохи. Русская женщина появляется только с Петром Великим и его матерью, которая была воспитана под руководством Гамильтон и приобрела некоторые новые идеи. Нам потребовалось целое столетие для создания типа русской женщины, сознающей свое моральное и интеллектуальное значение. А между тем, я думаю, никто не забыл о замечательных женщинах Запада, женщинах исторических и святых, из коих некоторые были писательницами по метафизике, философами и теологами, – стоит только вспомнить о св. Терезе Авильской, великой писательнице в стихах и в прозе, св. Гертруде, св. Катерине Сьенской, выучившейся писать в 30-летнем возрасте и умершей 34 лет, оставив удивительные письма (даже политические). Я пропускаю целые дюжины подобных женщин. Иногда бывают также особенные семейные наклонности и таланты этого порядка и в области естественных наук. Таким талантом была, например, особенно одарена дочь Галилея, и ее отец часто сообщал ей о всех своих работах. Список этих женщин в Италии и в Испании был бы слишком длинен. Миссис Сомерваль была тоже дочь ученого, и ее открытия превзошли труды ее отца. Даже имея 80 лет от роду, она еще делала в Неаполе наблюдения над большим извержением Везувия, которое покрыло город пеплом, и ее дочь боялась, как бы она не задохнулась от испарений. Ее имя, кажется, мало известно в России. Это она говорила, будучи уже совсем старухой, но все еще продолжая работать: «Я не читаю ничего, кроме Св. Писания, Шекспира и „книги природы“». Наконец из двух знаменитых астрономов Гершель более великим была мисс Гершель. Ее брат, сэр Джон Гершель, должен был обещать ей умолчать об ее имени перед публикой. Она сделала наиболее ценные открытия, и после ее смерти он счел себя освобожденным от своего обещания. Он стал говорить о ней ученым и показал, чем астрономия обязана была его сестре.