Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг. - [16]

Граф Петр[69] говорил мне на днях, что я принадлежу к категории enfants terribles (сорванцов [фр.]), что окружающие меня опасаются, что я наживу себе врагов, так как следует скрывать то, что думаешь, особенно при дворе. Тем хуже, я не могу восхищаться тем, что мне не нравится, – это несчастье! Он прибавил:

– Когда вы молчите, ваши глаза говорят.

Я возразила:

– Не прикажете ли мне ходить с закрытыми глазами? Или с повязкой на глазах, как Фемида?

Моден, галантный, как всегда, сказал:

– Нет, как Бог Любви, Rosina Amabile, у него тоже повязка на глазах.

Я опять возразила:

– Потому-то он так часто попадается.

* * *

Жуковский в восторге от того, что ему удалось притащить упиравшегося хохла, потому что он видел, как мне приятно было говорить об Украйне, о бабушке, о Грамаклее, о Гопке и о тех сказках, которые она мне рассказывала. Гоголь также слышал их в детстве от своей няни. Мы говорили о гнездах аистов на крышах в Малороссии, о чумаках, кобзарях, венгерцах, которые приносили моей матери фазаньи перья. Я обещала Пушкину бранить бедного хохла, если он будет слишком грустить в Северной Пальмире, где солнце всегда имеет такой болезненный вид. Пушкин говорит, что северное лето – карикатура южных зим. Они так дразнили Гоголя за его дикость и застенчивость, что он, наконец, перестал стесняться и сам очень доволен тем, что пришел ко мне с конвоем.

Сверчок пришел поговорить со мной о Гоголе. Он провел у него несколько часов; просматривал его тетради, его заметки, все, что он записывал по дороге. Он поражен тем, как много наблюдений Гоголь сделал уже на пути от Полтавы до Петербурга; он записывал даже разговоры, описывал города, в которых он останавливался, различных людей и местности, отмечал разницу между жителями Севера и хохлами. Пушкин кончил тем, что сказал: «Он будет русским Стерном; у него оригинальный талант; он все видит, он умеет смеяться, а вместе с тем он грустен и заставит плакать. Он схватывает оттенки и смешные стороны; у него есть юмор, и раньше чем через 10 лег он будет первоклассным талантом. У него есть и драматическое чутье».

* * *

Я перечитывала «Сентиментальное путешествие», так как Пушкин предложил мне перевести его. Чтобы соблазнить меня, он обещал написать предисловие и говорил, что мы издадим вместе под псевдонимом R. С. и Искра. Но я слишком ленива, и Плетнев бранил меня за это. Потом Сверчок сказал мне: «Записываете ли вы, по крайней мере, все, что вы слышите?»

Тогда я показала ему свои записки, а он мне свои заметки. На днях он сжег одну из своих кишиневских тетрадей; у него есть предчувствие, что он умрет молодым и внезапно, и говорит, что все то, чего он не решается сам сжечь, запечатано и будет уничтожено после его смерти, если он сам не успеет этого сделать. Ему писали, что все бумаги Грибоедова были разграблены в Тегеране; масса интересных вещей погибла, как, например, его дневник, неоконченная грузинская драма и стихотворения, все это исчезло, если только он не отдал чего-нибудь своей жене в Таврисе. Жену он оставил в Таврисе, вероятно, потому, что предчувствовал катастрофу; она, конечно, также была бы убита. Мальцев[70] – единственный, который спасся. В посольстве было убито 40 человек, не считая казацкого конвоя. Пушкин узнал подробности из письма Раевского. Он очень доволен тем, что Государь позволил играть «Горе от ума». Я также пойду смотреть эту пьесу; она должна производить сильное впечатление. На Кавказе офицеры разыгрывали ее в присутствии Грибоедова, а в 1827 году, во дворце персидских Сердарей в Эривани. Эта подробность заслуживает внимания. Ермолов и Бебутов очень любили Грибоедова. Пушкин утверждает, что он был почти гениален и что эта потеря незаменима для русской литературы: он был бы русским Мольером.

Пушкин опять приезжал ко мне и читал мне заметки, сделанные им в Одессе и в Тифлисе, во время путешествия в Эрзерум. Он хочет когда-нибудь напечатать все это. Потом он прочел мне под строгим секретом очень оригинальную вещь: «Летопись села Горюхина». Это Россия! Я сказала ему: «Цензура не пропустит этого, она угадает». Тогда Искра сказал: «Об этом не стоит говорить Государю. Ограничимся стихами». Потом он опять заговорил о мемуарах и переписке времен Людовика XIV, о Сен-Симоне, де Севинье и сказал: «Во Франции, несмотря на революции, сохраняется культ прошедшего: там печатают все, что относится к этому прошедшему, с примечаниями и подробностями. Мы в этом отношении еще дети. Императрица Екатерина II поручила Щербатову издать дневник Петра Великого. В архивах хранятся настоящие сокровища. Когда мы будем более цивилизованны, об этом подумают, но если никто не будет писать дневников, если не сохранится переписка, то все прошлое умрет в неизвестности». Я сказала ему, что вела дневник уже в институте, по совету m-lle Walsch[71]. Мой дневник очень краток, у меня слог не выработан; я успеваю только вкратце записывать то, что меня поражает; я даже призналась ему, что записываю все наши разговоры. Пушкин отвечал: «Очень лестно для меня; но вы хорошо делаете, что сейчас же набрасываете краткие заметки. Первое впечатление всегда самое верное». Он рассказывал мне, что читает теперь переписку Port Rojal’a. Он в восторге от янсенистов: Паскаля, Николя, Арну, матери Анжелики и Буало. Их слог он предпочитает слогу Боссюэта; восхищается Фенелоном и находит, что он более поэт, чем Расин; Расина он больше уважает, чем любиг.