Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - [77]
C. A. Венгеров[474]
Иногда он браковал вещи без всякого объяснения причин. Как-то к нему пристал один сотрудник за объяснениями, почему не печатается его роман. Μ. Е. долго отмалчивался, но в конце концов, когда тот уже слишком стал ему надоедать, ответил:
– Глупые вещи не печатаю.
[Салтыков у гроба Достоевского][475]
В. И. Дмитриева
Комната была полна народу; стояли тесно, голова к голове, но и здесь царила также благоговейная тишина, никто не толкался, и все сосредоточенно смотрели на двери соседней комнаты, откуда струился душный запах гиацинтов и тубероз. Очевидно, покойный лежал там, и установился уже такой порядок: посетители по очереди входили туда и, поклонившись покойному, уступали свое место другим, так что в комнате образовалось два течения – к гробу и от гроба. Понемножку продвигаясь вперед, мы вдруг услышали среди тишины, наполненной только шорохом толпы, неожиданно громкий и грубоватый возглас:
– Что же это попы-то не идут! Уже шесть часов!
Толпа всколыхнулась и, оглядываясь на голос, возмущенно зашипела:
– Шш! Что за безобразие? Молчите…
И в ту же минуту возмущенное шипение сменилось другим, уже не негодующим, а изумленным и почтительным шепотом:
– Щедрин! Это Щедрин… Щедрин… – неслось в толпе от одного к другому.
Я оглянулась. Знакомое характерное лицо, седая длинненькая бородка, резкие морщины на худых щеках, сумрачные глаза…
Видя обращенное на него внимание, Щедрин еще сердитее нахмурился и старался поближе протискаться к стене, где стояли кресла. Протискался и только что пристроился в уголку, на ручке одного из кресел, как сидевшая на нем почтенная дама вскочила и защебетала:
– Ах, Михаил Евграфович, садитесь, пожалуйста, да что же это вы…
– Сидите, сидите, не буду я сидеть… – отмахнулся Щедрин сердито.
– Да нет же, пожалуйста, – настаивала дама. – Михаил Евграфович, да я вас прошу…
Тут уже Щедрин не выдержал. Взбешенный настойчивостью дамы, он вскочил и начал проталкиваться к выходу, свирепо рыча: «Да что вы ко мне пристали, не хочу я сидеть… Черт знает что такое, пристала!..»
И скрылся.
‹…›
…на панихиду я не осталась и вышла. На лестнице все та же вереница людей, пахнет кошками и кофе. На одной из площадок я опять увидела Щедрина, прижавшегося в уголку, беспокойными глазами он смотрел на этот живой поток, видимо, выжидал удобной минуты, чтобы без помехи снова подняться наверх и поклониться праху своего идейного противника.
А. И. Иванчин-Писарев[476]
Знал я Салтыкова по «Отечественным запискам». Это был человек необычайно гуманный и правдивый. Помню, мы всегда бывали на редакционных советах, которые обыкновенно проводились по понедельникам. На совещаниях почти всегда председательствовал Μ. Е. Выслушивал всех внимательно, хотя часто многие, как говорится, пороли ерунду. Сотрудникам делал чисто отеческие внушения, но эти внушения носили искренний и сердечный характер. Работал весьма много, так как был искренно предан своему делу. Непосильная редакционная работа собственно и явилась главной причиной его тяжкой болезни.
Александр Иванович Иванчин-Писарев
С. Ф. Либрович[477]
Не помню, приведен ли кем-нибудь диалог Щедрина с инспектором типографий Никитиным – злым гением русской журналистики, сжигавшим обреченные издания и объявлявшим всяческие репрессии. Обычно он высказывал большое сожаление редакторам и издателям. Гордился своей любовью к литературе, которую простирал до того, что при всесожжениях «утаивал» три экземпляра книги, продавая их потом за большие деньги.
Когда он пришел закрывать «Отечественные записки», Щедрин с раздражением спросил:
– Опять конфискация?
– Хуже!
– Как хуже!?
– Велели закрыть…
– Как! Не может быть, не может быть, – нервно забегал по комнате Μ. Е., а потом оборвал себя и горько добавил:
– Да что «не может быть»! Я и забыл, что Россия – страна, для которой слова «невозможно» и «не может быть» не существуют. Все возможно, все может быть…
[Встреча Салтыкова с П. П. Вяземским][478]
E. H. Опочинин
‹…› в 1881 году П. П. Вяземский получил более высокое назначение, а именно на пост начальника Главного управления по делам печати. По правде сказать, выбор этот был неудачен. Павел Петрович был плохой чиновник, а потому его кто хотел обертывал вокруг пальца… ‹…›
Человек добрый, мягкий, с широким умственным горизонтом и большой терпимостью, Павел Петрович принужден был по указке свыше принимать суровые меры в отношении печати. Предостережения журналам и газетам сыпались одно за другим, и одни за другими запрещались как повременные издания, так и отдельные книги.
Вспоминается мне, между прочим, один любопытный эпизод из деятельности князя по управлению печатью. Придя как-то к нему вечером, я увидал в кабинете на оттоманке книгу под заглавием «Борьба с Западом» H. H. Страхова. Книга меня заинтересовала и своим заглавием, и именем автора, и я начал ее просматривать, а Вяземский хитро смотрел на меня и улыбался.
– Знаете, – сказал он мне, – книга эта запрещена.
– Почему? – вырвалось у меня. – Ведь Николай Николаевич…
– … дурак, – не дал мне договорить князь.
– Как можно, князь! Николай Николаевич Страхов – один из умнейших и образованнейших людей нашего времени.
