Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - [60]

Но и болезнь все не давала ему спуску и в октябре прибавила новые мучения со стороны почек: очень часто стали появляться весьма болезненные почечные колики с выведением песка, большею частью по ночам, лишая его сна, изнуряя еще более слабый организм и делая его вконец неспособным на дневную работу. Не выспавшись, он вставал в свой обычный час с постели, садился за письменный стол, но писать не мог, потому что его одолевала дремота и он боролся с ней до вечера. Колики эти продолжались всю зиму, и только в январе 1888 г. они перемежились на несколько недель, которыми он тотчас же и воспользовался, чтобы приготовить статьи для следующих нумеров «Вестника Европы». Читателям, встречавшим в каждой книжке журнала статьи за подписью Щедрина, не могло прийти и в голову, какими урывками, с какой лихорадочною поспешностью и среди каких страданий писались эти страницы, так поражавшие глубоким драматизмом и логическою последовательностью. Сам он более, чем когда-либо, оставался недоволен своими последними произведениями и беспрестанно обращался к близким знакомым с просьбой высказать откровенно свое мнение о них, а когда в ответ на это получал только похвалы или встречал в журнальной критике лестные отзывы, то принимал те и другие с недоверием, говоря, что это не хотят огорчить хворого человека.

Дотянув кое-как эту зиму, он в первых числах июня переехал на дачу (станция Преображенская, по Варшавской железной дороге) и продолжал там начатые работы, как видно из письма от 14 июля: «В последнее время я довольно много работал, так что в сентябре, октябре и ноябре вы рискуете встретиться со мной в „Вестнике Европы“. Соколов, правда, убеждал меня не работать, покуда я пью контрексевиль[441], но какая же возможность удержаться, когда позывает к работе? Кроме того, работа необходима мне и в материальном отношении, потому что требования семьи возрастают все больше и больше и я рискую сделаться несостоятельным. Мне кажется, что я до последнего издыхания осужден работать, и хорошо, что я уже смолоду привык к труду. А то была бы беда».

Привыкши на все смотреть мрачно, он и тут впадал в невольное преувеличение, стараясь уверять и себя и других, что с его литературным заработком для него связывается чуть не вопрос о насущном хлебе для семьи, чего на самом деле, как известно, далеко не было. Скоро, однако, и это в последний раз ярко вспыхнувшее в нем пламя творческой способности должно было потухнуть, отчасти вследствие мозгового утомления, а отчасти вследствие и физической невозможности писать, так как подергиванья в теле возобновились в такой силе, что он по целым неделям не мог держать пера в руках и принужден был прекратить «Пошехонскую старину» раньше, чем это предполагалось им вначале. «Я, – пишет он, – кое-как покончил с „Пошехонской стариной“, т. е. попросту скомкал. В мартовской книжке появится конец, за который никто меня не похвалит. Но я до такой степени устал и измучен, что надо было во что бы то ни стало отделаться».

Письма его ко мне за эту последнюю зиму его жизни, не менее частые, чем в предыдущие годы, полны исключительно описанием страданий, но так как они ничего нового к прежде сказанному не прибавляют, то я и не вижу надобности приводить из них выдержки. В них есть нового только то, что к его всегдашним физическим мукам присоединяется теперь тяжелое сознание своей чрезмерной раздражительности, сознание, что он не в силах справляться с беспрерывными вспышками усиливающейся нервозности и того, каким гнетом она должна ложиться на его отношения к семье, как дурно влиять на воспитание детей и т. п.: при его любви к детям – сознание мучительное и горькое, – и, очевидно, под влиянием его в голове Салтыкова начинают беспрестанно возникать планы, как бы уединиться куда-нибудь подальше, ни во что не вмешиваться. Так, от 10 октября 1888 г. он сообщает, что просил одного из лучших своих друзей, В. И. Лихачева, переселить его в Царское Село, и жалуется, что тот не исполняет его желания («…он, вероятно, находит, что это каприз больного человека; ‹…›[442] обиднее всего, что я не только сам мучусь, но и семью мучу; и все думают, что я последнего не понимаю»). Через месяц он снова жалуется на друзей, что они не помогут ему устроить более спокойную обстановку, и говорит: «Наконец я придумал такую комбинацию: так как я не в силах управлять собой, то просить об учреждении опеки. Оказывается, что я должен быть для этого освидетельствован и признан сумасшедшим. Сам я, например, не могу сказать: придите ко мне на помощь, – я лишен возможности управлять собой! – Нужно, чтобы это сказали третьи лица»… А еще два месяца спустя он уже носится с новою мыслью переехать во Францию, в город Тур, где жила тогда сестра его жены, вышедшая замуж за француза[443], но при этом и сам сомневается в пригодности этого переселения… ‹…›

Но в то время как в его голове эти планы лихорадочно сменяли один другого, обнаруживая, до чего ему становилось невыносимо жить в настоящих условиях и как он ищет выхода из них, смерть стояла уже за его плечами. В этом же самом письме от 13 января, где говорится о Туре, он передает о болезни И. А. Гончарова в таких выражениях: «Дня три тому назад опасно заболел Гончаров. Прежде сказали бы, что с ним случился паралич, а теперь говорят: закупорка. Все совершенствуется». Он и не подозревал, что та же закупорка, в которую он пускал свою сатирическую стрелу, скоро подкараулит и его самого. И мне, получившему от него следующее письмо от 21 февраля, ничто не указывало, что конец его так близок: письмо это все было занято подробностями о решении его приступить к полному изданию своих сочинений, и новое предприятие так волновало его опасениями неудачи, что он как бы забывает о своей болезни и мало о ней распространяется. А между тем весьма возможно, что именно под влиянием этого волнения вскоре он тяжко захворал, о чем мне сообщили наши общие с ним знакомые, а так как жизнь его считалась уже много лет висевшей на волоске, то на этот раз спасения, казалось, не было. Однако через четыре недели ему стало понемногу делаться лучше, а еще через несколько времени я получил от него написанную карандашом коротенькую записку от 22 апреля следующего содержания: «Хотя Боткин и утверждает, что я избежал опасности, но я честью вас заверяю, что испытываю жестокие страдания. Целый день задыхаюсь, сплю и потею. Ослабел до того, что не только ходить, но стоять не могу. Кажется, довольно? Прощайте; С. П-не жму руку. На днях получите 1-й том моих „Сочинений“». Не успел я порадоваться такому признаку улучшения, как назавтра узнал из телеграфической депеши о смерти Салтыкова от мозгового удара 28 апреля.