Неизвестный Чайковский. Последние годы - [133]

В течение месячного пребывания здесь он получил два известия, очень польстившие его авторскому самолюбию. Французский Институт избрал его своим членом-корреспондентом, и Кембриджский университет через посредство своего вице-канцлера (ректора) сделал запрос, согласится ли он принять от «Сената Кембриджского университета» чин доктора музыки honoris causa, причем поставлялось на вид, что согласие на это влекло необходимость личного присутствия в Кембридже, чтобы из рук вице-канцлера получить докторское звание.

Петр Ильич отвечал благодарностью на первое отличие и согласием на второе.

В это же пребывание в высшей степени отраден был успех секстета «Воспоминание о Флоренции», исполненного в первый раз публично в петербургском Обществе камерной музыки 25 ноября 1892. Исполнителями его были: Е. Альбрехт, О. Хилле, Ф. Гильдебрандт, Б. Гейне, Л. Вержбилович и Л. Кузнецов. На этот раз все: и публика, и участвующие, и, главное, сам автор остались довольны произведением. После исполнения Петру Ильичу был поднесен жетон общества при восторженных рукоплесканиях всего зала.

Кроме этого, обычная жизнь его в столице не имела никаких заслуживающих быть отмеченными событий. Можно упомянуть разве о том, что в течение десяти сеансов он позировал для статуэтки работы скульптора Гинцбурга, может быть, имеющей художественные достоинства, но по сходству крайне неудачной.

К А. И. Чайковскому

Петербург. 11 ноября 1892 года.

Имею честь донести вашему превосходительству, что очень давно не писал, ибо трудно найти время. Уже ровно две недели, что я приехал сюда. Каждый день бывают репетиции то оперы, то балета, но дело подвигается туговато. Думаю, что опера и балет пройдут не раньше 8 декабря, так что я просижу здесь около месяца. Живу в Гранд-Отеле, в очень уютном номерке, где мне свободно и удобно. Время проходит незаметно, не скучно и не весело и совершенно бесплодно, ибо о занятиях нечего и думать.

К А. И. Чайковскому

Петербург. 24 ноября 1892 года.

Голубчик Толя, пишу тебе несколько слов. Вчера я виделся с X. и говорил с ним о тебе. Он обещал сделать все возможное. Но я должен предупредить тебя, что X., по всей вероятности, не только не обожает меня, а напротив, втайне души терпеть не может. Я дважды очень основательно обругал его сочинения. Авторы никогда не забывают подобных обид. Впрочем, на вид он производит впечатление благоприятное, и, может быть, я и ошибаюсь. Вчера прошла пьеса Модеста[157]. Она страшно провалилась, чего я, собственно, и ожидал, ибо она слишком тонка для публики Александрийского театра. Впрочем, это ничего; пусть это Модесту послужит уроком. Погоня за целями недостижимыми мешает ему заниматься как следует своим настоящим делом, т. е. писанием пьес для театра в обычной форме. Репетиции «Иоланты» и балета тянулись без конца. 5-го будет, вероятно, государь, 6-го – представление для публики.

К С. И. Танееву

Петербург. 3 декабря 1892 года.

Милый друг Сергей Иванович, я сейчас узнал вещь, которая меня глубоко обрадовала. Я уже несколько раз очень энергически говорил со Всеволожским об «Орестее» и всячески старался заинтересовать его, но не знал, какое имело действие мое старание. Сейчас я был у него и узнал, что он очень, очень, очень заинтересован, вероятнее всего, потому что ему еще не приходилось ставить опер из греческой классической старины, а ведь его больше всего постановка интересует. Он при мне повел в сторону Направника и начал советоваться с ним насчет того – предложить ли государю «Орестею» в репертуар на будущий сезон. Направник, разумеется, отнесся к твоим достоинствам с большим уважением, но, убоявшись, что он будет недостаточно горяч, я подскочил и вновь стал убеждать в крайней необходимости поставить «Орестею». Я предложил вызвать тебя и попросить сыграть, но Всеволожский, боясь что в случае, если дело не состоится, ты оскорбишься, что даром беспокоили, просил – нельзя ли выманить от тебя клавираусцуг и либретто и без твоего ведома сыграть. Я же думаю, что в качестве истинного философа ты не упадешь духом в случае неудачи. Думаю, что ты один можешь сыграть оперу так, чтобы музыку зарекомендовать хорошо. По-моему, тебе необходимо побывать в Питере и чем скорее, тем лучше. Что ты обо всем этом думаешь? Отвечай скорее и скажи, как мне поступить, т. е. обещать ли клавир без тебя самого? Пользуйся необыкновенно счастливым стечением обстоятельств: на будущий сезон нет в виду ни одной русской оперы, кроме твоей.

Про Антошу[158] я говорил с не меньшим красноречием, но пока очень неудачно. Во всяком случае, Всеволожский отказывается заказывать ему оперу. Впрочем, об этом в другой раз, я страшно тороплюсь: хочу, чтобы сегодня письмо уже пошло.

5 декабря днем происходила репетиция «Иоланты» и «Щелкунчика» в присутствии двора, а 6-го – первое представление. Опера, под управлением Э. Направника, имела следующих исполнителей:

Король Рене – г. Серебряков.

Роберт – г. Яковлев.

Водемон – г. Фигнер.

Эбн Хакия – г. Чернов.

Бертран – г. Фрей.

Иоланта – г. Медея Фигнер.

Марта – г. Каменская.

Бригита – г. Михайлова.

Лаура – г. Долина.

Пальма первенства после Направника, конечно, принадлежала чете Фигнер, хотя в начале оперы шокировала немного красивая, но слишком мощная для слепой девочки фигура исполнительницы. Но музыкальность, изящество толкования, нужная сила в дуэте и финале взяли свое, и публика забыла о невыгодном первом впечатлении. В ансамблях начала оперы чудно «звучали высокие ноты г-жи Каменской, г. Яковлев был безупречен по страстности, увлечению, с которыми спел свою партию, и по красоте фигуры. В последнем отношении был идеален г. Чернов, но бедный голос его оставлял желать лучшего. Наоборот, слишком богатый звук голоса г. Серебрякова придавал его исполнению некоторую резкость, почти грубость.