Неизвестный Чайковский. Последние годы - [125]

К В. Давыдову

17 июля 1892 года.

<…> Я нашел здесь цветы, посаженные в большом количестве и при моем отъезде едва выходившие из земли, очень разросшимися. Многие из них в полном цвету, и следить за ними, за распускающимися бутонами махровых маков или за успехом каких-то неизвестных садовых произрастаний, из коих не знаю еще, какие будут цветы, – все это очень развлекает меня.

<…> За сочинение еще не принимался, ибо нашел здесь массу ожидавших меня корректур. Дабы дело не останавливалось и не случилось задержки, я должен все свое время и внимание посвящать труднейшей и скучнейшей корректурной работе.

Дни летят до того быстро, по вечерам вследствие усиленной работы я так рано ложусь в постель, что некогда скучать и тосковать. Раза два были мучительные приступы крапивной лихорадки, но, в общем, здоровье – как в Виши, так и есть – ни лучше, ни хуже.

К А. П. Мерклинг

Клин. 17 июля 1892 года.

Голубушка Аня, сегодня получил твое письмо с приложением листочка от милой Кати[148]. Вы все престранные люди. Ну, можно ли усматривать особое благополучие в том, что я приеду? Если бы я был веселый, приятный собеседник, ну тогда другое дело. А я ведь и разговаривать-то не умею и далеко не всегда расположен к веселости, да и вообще ресурсов во мне нет никаких. Меня даже тяготит теперь мысль, что, в случае, если я в самом деле приеду, вы будете думать (конечно, не говорить): «И чего это мы так страстно ожидали старого болвана? Ничего приятного в его обществе нет». Аня, мне, ей-богу, ужасно хочется побывать у Обуховой, и я надеюсь, что исполню это желание, но безусловно «да» покамест сказать не могу. Мне необходимо покончить с корректурами моих новых оперы и балета, прежде чем можно будет куда бы то ни было уехать. А это очень сложная и скучная работа, которая возьмет у меня по крайней мере месяц. Только около 20 августа можно будет выехать. Ну, хорошо: мне и приятно, и просто интересно съездить к вам, и положим, что это я сделаю. А как же Вербовка, куда я тоже обещал? Николай Ильич, зовущий очень меня? Семья Масловых, у которых я 10 лет собираюсь побывать и т. д.? Нужно будет еще крепко подумать, прежде чем дать решительный ответ. Повторяю только, что ужасно хочется. Неделю тому назад я приехал сюда и смертельно рад, что вернулся. Грустно было только расстаться с Бобом, которого я, кажется, еще больше полюбил, проведя с ним 6 недель неразлучно.

<…> Я тоже читаю «La Debacle» и покамест очень восхищаюсь.

К М. Чайковскому

Клин. 17 июля 1892 года.

<…> Мне жаль, что твоя комедия не эффектна и не сценична. Отчего ты так думаешь? Впрочем, авторы никогда о сочиненном ничего верного себе не представляют. Курьезны в этом отношении письма Флобера, которые я теперь с величайшим интересом читаю. Вообще более симпатичной личности в сфере искусства еще, кажется, никогда не бывало. Это какой-то герой, мученик своего искусства. При этом, до чего умен! Я нашел в нем удивительнейшие ответы на некоторые свои мысли о божестве и религии.

К П. И. Юргенсону

27 июля 1892 года.

<…> Известие о смерти С. М. Третьякова[149] расстроило меня гораздо больше, чем можно было предполагать, т. е. в такой степени, что я сегодня вследствие этого скверно себя чувствую. Правда, что я его видел совершенно здоровым и цветущим две с половиной недели тому назад.

К М. Чайковскому

Москва. 30 июля 1892 года.

<…> Приехал в Москву хоронить С. М. Третьякова. Смерть его очень огорчила меня, гораздо больше, чем можно было бы предположить. Вообще невеселое время.

К С. И. Танееву

3 августа 1892 года.

Милый друг Сергей Иванович, за указание ошибки в «Иоланте» очень благодарен. Я таковых нашел еще огромное множество. Черт знает что! Ни сам я, ни корректор, – да и решительно никто не может помочь мне в этом деле. Ни на кого положиться нельзя! Теперь я погружен в корректуры партитур «Иоланты» и «Щелкуна». Что за мука! Сегодня над двумя страницами провел целый вечер, – до того мне напутали. Пока не кончу главного, т. е. первых корректур, – не могу двинуться. Главное, оттого что дело спешное, а мне беспрестанно нужно иметь общение с граверами Юргенсона. И не только письменно, но и лично приходится распутывать недоразумения. Тем не менее, я все-таки надеюсь побывать в Селище; разумеется, до твоего отъезда оттуда.

К В. Давыдову

12 августа 1892 года.

<…> Что же мне делать? Компликации делаются все сложнее. Работы у меня все прибавляется, – никогда еще ничего подобного не происходило. Я целый день прикован к столу, все приходится самому делать, ибо я во всех изверился. Разом я корректирую партитуру обоих больших сочинений, все переложения, в том числе и заграничные немецкие издания, да кроме того, делаю переложение «облегченное» балета для фп. Эта последняя работа просто изводила бы меня, если бы я постоянно не воображал, что ты будешь ее играть, и я стараюсь, чтобы тебе полегче было; ей-Богу, правда. Так что публика будет обязана тебе хорошим и очень удобным переложением. Приходится ездить частенько в Москву для разъяснения недоразумений, а тут со всех сторон торопят. Но, главное, вот что случилось. Я получил такое лестное, убедительное приглашение от венской выставки продирижировать одним концертом, что счел за нужное принять его. Этого желают мои издатели, мой импресарио, Поллини, потому что до сих пор Вена ужасно враждебно или, лучше сказать, презрительно ко мне относилась; и они, да и я, находим выгодным воспользоваться случаем. Итак, около 5 сентября я должен быть в Вене. Теперь я мечтаю, если справлюсь к 24-му с моими работами, ехать через Вербовку в Вену и пробыть хоть несколько дней у вас, но меня смущает Эмма