Неизвестные солдаты - [273]

— Хм, порядки… — Генерал снял телефонную трубку: — Майора Ерохина. Ерохин? Через двадцать минут зайдете ко мне.

Бросил трубку на рычаг, сказал комиссару:

— Я с этого Ерохина шкуру спущу вместе с лакированными сапогами. Чтобы завтра выявил мне всех неаттестованных командиров и оформил. А вы о политработниках позаботьтесь… Хм! От людей невозможного требуем, наизнанку выворачиваем, а сами для них элементарного сделать не можем. Они нас к черту пошлют — и правы будут. Да, правы! — снова разгорячившись, стукнул он кулаком по столу. Воскликнул, как выругался: — Эх, человечки!

Начальник политотдела подал командиру дивизии орден в коробочке и временное удостоверение, отпечатанное на машинке. Генерал окинул Ермакова взглядом, усмехнулся.

— А ну, богатырь, снимайте шинель.

Ох, не хотелось Альфреду делать это. Гимнастерка у него засалена была до невозможности, закапана стеарином, к тому же еще и лопнула под мышками. Боялся, что командир дивизии опять вспылит. Но генералом владело уже совсем другое настроение. Он сам прикрепил к гимнастерке орден, отступил, любуясь. Потом, поднявшись на носки, ткнулся губами в щеку Альфреда.

— Поздравляю! Воюй, солдат! Чтобы ни осколком тебя, ни пулей! И не сердись. Не положено на генералов сердиться. Ты ленинградец? Доложи командиру своему — отпускаю тебя на двое суток. Больше не могу. Отдохни, если сумеешь. Людям расскажешь потом, как и что… Ну, надеюсь еще награду заслужишь! Иди!

Альфред, держа в руках шинель и пилотку, попятился к выходу; задом открыл дверь. Сгоряча вылетел неодетым на улицу. И только там, одеваясь, вздохнул с облегчением: «Фу-у-у, отделался, наконец!»

В город собирали Альфреда, как на смотрины, всем дивизионом. Капитан Ребров дал свою шинель, шитую у портного еще в мирные дни. Лейтенант Ступникер со дна вещевого мешка извлек новехонькую пилотку. Сказал ворчливо:

— Может, ты думаешь, что я берег для тебя? Я берег ее на праздник, когда пойду наступать. Возьми ее, как подарок.

Красноармейцы батареи сэкономили Альфреду на дорогу два пайка хлеба по шестьсот граммов каждый. Это было большое богатство. Начпрод вручил ему банку консервов, двести граммов сахару и посоветовал быть осторожным, на улицах продукты не вынимать.

Альфред соскреб щетину со щек. Помыться решил в Ленинграде, сходить в настоящую баню. Хоть и слышал он много о разрушениях, о голодовке, город представлялся ему таким, каким видел его последний раз в сентябре: строгим, чистым, красивым.

Двое суток — это в конце концов очень большой срок. Альфред рассчитывал побывать в институте, узнать, хранятся ли там его чертежи и расчеты. Потом прогуляться по набережной, как раньше. А главное — отоспаться. По-настоящему, на кровати. Тут, в Пулкове, нары в земляной норе были коротки для него, он не мог вытянуться во весь рост, лежал всегда скорчившись. Он предвкушал, с каким наслаждением разденется и бросится чистым на свежую простыню.

Уехал Альфред ранним утром на грузовике, доставляющем боеприпасы. Трясся в кабине рядом с неразговорчивым шофером, улыбался, нащупывая в кармане отпускное удостоверение.

Город удивил его тишиной. Он шел по улице, и звуки его шагов были единственными звуками окрест. Изредка встречались люди, казавшиеся в утренней полутьме бестелесными призраками. Легкие, будто высохшие, они ступали медленно и бесшумно, не делали резких движений, словно боялись потерять равновесие и упасть.

Разрушений оказалось меньше, чем он ожидал. Попалось ему несколько разбитых домов, но после того, что он видел в Пулкове, это не удивило его. Непривычным было другое. Во многих окнах не осталось стекол, они зияли пустыми провалами, либо наглухо были забиты фанерой, заткнуты матрацами.

На углу улицы Марата Альфред увидел женщину, Она лежала на ступенях парадного крыльца, одетая в зимнее, совсем новое пальто. Фетровые боты выглядели слишком большими на ее тонких иссохших ногах в черных чулках. Лицо было закрыто платком. Альфред подумал, что даме плохо, хотел приподнять ее, но из двери вышла, опираясь на палку, дворничиха, сказала строго:

— Не надо, гражданин. Без вас уберем.

Альфред вздрогнул, поняв в чем дело.

Медленно поднимался он по захламленной лестнице своего дома. Под сапогами скрипела осыпавшаяся штукатурка. Перила на втором пролете были сломаны. Звонок у двери не работал. Пришлось долго стучать, прежде чем ему открыли.

Он не узнал Сазоновну. Из дородной степенной женщины она превратилась в тощую, длинную старуху. У нее вывалилось несколько передних зубов, говорила она непривычно шамкая. Глаза тусклые, подернутые какой-то белесой пленкой. Она будто и не рада была возвращению Альфреда, вела себя странно, заискивающе.

Трое женщин, оставшихся в квартире, жили теперь в одной комнате, отапливая ее «буржуйкой». В коридоре и на кухне держался промозглый холод.

Женщины вскипятили воду. Альфред достал сахар. Все вместе выпили чаю. Сахар делила Сазоновна. Она выдала всем по одному кусочку, а остальные заперла в сундучок. Но и то, что получили женщины, они не съели. Они израсходовали только по половине кусочка.

В комнату, где раньше жил Альфред, Сазоновна его не пустила. Сказала, что там беспорядок и она сама принесет все, что ему нужно. Это тоже показалось Альфреду странным, но ссориться он не хотел. Ему ничего не стоило уважить каприз хозяйки.